Вечером пошла я в ту квартиру, соседка еще позвала одну бабу из ЖЭКа, да лучше бы этого не делала, потому что та живо какие-то бумаги предъявила, что мужик этот, оказывается, какой-то там родственник твоего отца и вообще в этой квартире якобы был прописан. А как уж на самом деле было, я и не знаю.
Ну, тут соседка и говорит, что как же насчет ребенка будет? Ребенка, стало быть, в детский дом и площади лишают. А я плачу, так тебя жалко, да еще сдуру сказала, что в Комитет по защите детства обращусь и по всяким инстанциям пойду.
Да кто бы меня слушать там стал, нищую провинциалку? Прописки городской – и то нету. А та баба, из ЖЭКа, мне и говорит тихонько, что с квартирой у меня ничего не выйдет, а в остальном она помочь может. Насчет того, чтобы мне ребенка отдали. Если, конечно, соглашусь про квартиру забыть. Потому что официально ничего у меня не выйдет, поскольку я одинокая бюджетная училка, то есть денег у меня нету и родня ребенку, то есть тебе, непрямая.
В общем, живу у той соседки из милости, деньги кончаются, а перед глазами все ты стоишь. И решилась я, потому что тянуть никак нельзя было, потом из детдома труднее было бы тебя забрать.
Мужик тот и правда сводным братом твоего отца оказался, только они не ладили и с тех пор, как родители умерли, вообще не общались. Не было у тебя бабушек-дедушек, только я одна, тетка двоюродная. В общем, он, видно, денег дал кому надо, все документы оформили, что ты – моя дочка и фамилия такая же, Лисовская, так, сказали, проще будет, чтобы ребенок потом ничего не спрашивал.
И поехали мы домой. Я как раз с работы уволилась, а в этом городе у меня сослуживец бывший работал директором школы. Я ему написала, он и взял меня на работу, а квартиру я потом поменяла, так что никто про нас ничего не знал. Ну, мать-одиночка, таких много. Не знаю, правильно ли я сделала, может быть, нужно было бороться, но что я могла? Как тебя увидела, так и думаю – это судьба. Я ведь давно на себя рукой махнула, так и думала, что до смерти одна останусь. А тут ты…
Но все эти годы ждала, что к тебе память вернется, и вот… Прости меня, Алька…
– За что? Господи, мама, да ты мне жизнь спасла! Из детдома вытащила! – Я сама не заметила, что плачу.
– Квартирой откупилась… Тот тип, Кулагин, ее сразу продал, боялся, видно, разоблачения, что дело нечисто. Мне Лидия Михайловна, соседка, писала, а потом я связь прервала, чтобы про тебя никто ничего не знал. Не знаю, может, и нет ее на свете, а может, так и живет там, в Варсонофьевском переулке.
– Как ты сказала, какой переулок? – вскинулась я.
– Варсонофьевский, а что? Там ты с родителями жила…
– Дом восемь, квартира семнадцать?
– Ну да, где-то у меня адрес был… Ты что молчишь-то?
Я молчала, пораженная. Тот самый адрес, та самая квартира. Ромина квартира. А была раньше моя. Так вот почему квартира приняла меня как свою! Вот почему мне казалось там все таким родным, вот почему я узнавала все мелочи, все царапины на паркете, каждый скол на изразце печки! Это все я видела в детстве, ходила по этому полу, смотрела в круглое окошко в ванной, читала эти книжки…
И соседка… Та самая Михайловна, которая при встрече смотрела на меня пристально. Думала, где она могла меня видеть… Может, я на маму похожа?
Ромины родители, разумеется, ни при чем, они просто купили эту квартиру больше двадцати лет назад у какого-то Кулагина. Кулагина?
– Как его звали – не Алексей?
– Кого – Кулагина? Кажется… Алька, ты расскажешь наконец, что с тобой случилось? – Мама вернулась к строгому учительскому тону.
– Расскажу… – Я снова обняла ее.
«Расскажу, когда сама разберусь, – подумала я, – неужели Кулагин – тот самый? Тогда это объясняет многое, допустим, то, что меня вмешали в эту историю не так уж случайно».
Я пробыла у мамы неделю и поехала назад, пообещав, что непременно приеду снова и теперь так надолго не уеду. Очень мне не понравилась ее худоба и слабость. Правда, со мной она оживилась, глаза заблестели, она даже напевала изредка. Было такое впечатление, что сбросила она с плеч тяжкий груз, что давил на нее больше двадцати лет.
На съемной квартире была всунута в дверь записка, где Николай сообщал, что уезжает месяца на два по работе и разрешает жить в квартире сколько мне надо, а с деньгами потом разберемся. Значит, опять уехал сомалийских пиратов гонять.
В дороге я думала обо всем, что узнала от мамы.
Надо же, тот самый Кулагин лишил меня квартиры. Прочитав в интернете о нем, я узнала, что бизнес свой начал он как раз с того года, когда погибли мои родители, значит, продал квартиру, а деньги пустил в дело.
Ну, не впрок пошли те деньги, подумала я, вспомнив безлюдное кладбище и снежный вихрь, оставшийся на месте Кулагина.
В статье как раз и говорилось, что Алексей Кулагин пропал бесследно, его ищут, но пока не нашли никаких следов.
И не найдут, уверилась я, вспомнив слова Иннокентия, так что наши с ним отношения закончились.
А мне нужно жить дальше.
Наутро я обзвонила своих учеников, рассыпаясь в извинениях. Родители были очень недовольны, некоторые мне отказали, сообщив, что нашли другого репетитора, остались только двое: хулиган Петька Самохин и Аленка Сударушкина. Ее маму выписали из больницы, и она теперь снова живет дома.
Дня через два я выкроила время, чтобы навестить Лидию Михайловну – ту самую соседку, которая сообщила маме, что я осталась сиротой. Мне хотелось поблагодарить ее и поговорить о родителях.
Я купила большую коробку конфет и отправилась в Варсонофьевский переулок. Память постепенно возвращалась, и сейчас я вспомнила, как бегала по этому двору, только тогда в углу стояли гаражи. А вон там была песочница…
А вот и Михална сидит на лавочке, греясь на мартовском солнышке.
Почувствовав, что я стою рядом, она приоткрыла глаза.
– Лидия Михайловна, вы меня не узнаете?
– Теперь узнала наконец, – улыбнулась она, – очень ты на мать похожа. А раньше как-то сходство не улавливала. Чувствовала только, что в тебе что-то знакомое.
Мы пошли к ней пить чай, и я вкратце рассказала ей, как случайно попала в Ромину квартиру и как она показалась мне родной.
– Они квартиру-то продают, – сообщила Михална. – Этот, твой-то…
– Да какой он мой, знать его не желаю!
О том, что Рому уволили с работы, я знала от мамы Петьки Самохина. Как уж его работодатель узнал, что Рома, хоть и не напрямик, но причастен ко всем неприятностям с полицией, осталось неизвестным. Но коллектив смотрел на него косо после убийства Мухиной, опять же сам Рома был весь избит, что не способствует популярности. В общем, Петькин отец решил, что лучше подстраховаться, и Рому уволили от греха.
И Рома начал заливать горе крепкими спиртными напитками, чего раньше, надо сказать, никогда не делал. А напившись, оставил как-то кран открытым и залил всех соседей вплоть до второго этажа.
