Лета все больше походили друг на друга, и все скучнее становилось думать только о себе, установка на «самореализацию» выхолащивалась в вечном одиночестве и спорах в одних и тех же кафе, ощущение затянувшейся молодости казалось однообразным, и все явственней представала социальная выгода брака по сравнению с холостяцким житьем. Мы становились смелее в романах, и после минутной оплошности с календарем Ожино внезапно оказывались людьми женатыми и вскоре даже родителями. Встреча яйцеклетки и сперматозоида задавала импульс индивидуальной истории. Мы доучивались, подрабатывая младшими преподавателями, добирая проведением опросов и репетиторством. Поездка по контракту в Алжир или в Черную Африку казалась заманчивым приключением, последней отсрочкой перед тем, как остепениться.
С выходом на постоянную работу молодые семьи открывали счет в банке, брали кредит на покупку холодильника с отдельной морозильной камерой, комбинированной плиты и т. д. и с удивлением чувствовали себя после женитьбы беднее — в сравнении со всем, чего им не хватало: они не подозревали ни цены этих вещей, ни своей нужды в них, которая теперь сама собой подразумевалась. Мы внезапно оказывались взрослыми, и родители наконец-то могли передавать нам практические навыки жизни без опаски получить от ворот поворот: разные способы экономии, рецепты воспитания детей и чистки паркета. Непривычно и лестно было отзываться на обращение «мадам такая-то» с другой, не своей, фамилией. Включалась постоянная забота о пропитании, вечный цикл домашних трапез. Начиналось прилежное посещение новых, непривычных, мест — гипермаркета Casino, продовольственных отделов торговых центров. Всплески беззаботности, возвраты к прежней жизни, какой-нибудь ночной загул с друзьями сходили на нет с появлением ребенка, о котором не переставали думать и в темном кинозале на просмотре «Счастья» Аньес Варда — как он там, маленький, совсем один, лежит в кроватке, и едва войдя домой, бросались к нему, с облегчением обнаруживая, что он жив-здоров и спит спокойно, сжав крошечные кулачки. И наконец заводили телевизор, который завершал процесс социальной интеграции. Воскресными вечерами смотрели сериал про летчиков «Рыцари небес» или американский «Моя жена меня приворожила». Пространство сужалось, время упорядочивалось, повинуясь графику службы, часам работы яслей, вечернего купания, детской телепередачи «Волшебная карусель», субботним походам по магазинам. Мы постигали радости порядка. Грусть отсрочки индивидуальных жизненных проектов — будь то живопись, музыка или литература — компенсировалась удовлетворением от реализации проекта семейного.
С изумляющей быстротой мы превращались в микроячейки — непроницаемые и малоподвижные, ходили в гости парами и общались с такими же молодыми родителями, считая неженатых друзей незрелым человеческим подвидом, живущим без кредитных выплат, баночек детского питания Blédina и советов доктора Спока: захотели — пришли, захотели — ушли, и эта их свобода казалась немного обидной.
Мы не хотели соразмерять собственную жизнь с политическим дискурсом или событиями мирового масштаба. Просто с удовольствием голосовали против де Голля за бойкого кандидата, чье имя смутно напоминало времена французского владычества в Алжире, — Франсуа Миттерана. В течении индивидуальной жизни значимость большой Истории отсутствует. Просто когда-то мы чувствовали себя счастливыми, а когда-то — нет.
Чем глубже мы уходили в так называемую реальную жизнь — в работу, семью, — тем нереальней она нам казалась.
Сидя солнечными днями на скамейках скверов, молодые женщины разговаривали о подгузниках, о кормлении детей, попутно следя за их играми в песочнице. Бесконечные исповеди и болтовня юности, многочасовые провожания друг друга до дома — ушли в далекое прошлое. В прежнюю жизнь — всего-то трехгодичной давности — верилось с трудом, и было жаль, что ею не успели как следует насладиться. Наступила пора Заботы — еда, стирка, здоровье детей. Они, не желавшие ни в чем походить на собственных матерей, принимали эстафету с легкостью и даже какой-то лихостью, поддерживая себя чтением «Второго пола» Бовуар и лозунгами типа «Moulinex освобождает женщину», но, в отличие от матерей, отказывая в ценности тому, что в силу непонятных причин натужно продолжали делать.
Во время обедов, когда молодые супруги тревожно и судорожно готовились принять родителей мужа, показать, что наладили дом лучше и красивей, чем прочие мужнины братья и сестры, после демонстрации жалюзи, удобства велюрового дивана, мощности колонок, доставался подаренный на свадьбу сервиз — но одинаковых бокалов не хватало, все с трудом умещались за столом, обсуждали, как правильно есть фондю по-бургундски, изготовленное по рецепту из журнала Elle, и заводили обывательскую беседу про работу, планы на отпуск и марки машин, про детективы Сан Антонио, длинные волосы певца Антуана, про то, как подурнела актриса Алис Саприч, про песни Дютрона. Неизбежно возникал спор, что экономически выгодней — чтобы женщина в семье работала или вела дом. Пародировали де Голля: «Французы, я вас понял!», «Да здравствует свободный Квебек!» (издевки Миттерана словно открыли какой-то шлюз дерзости и вдруг обнаружили старческую немощь того, которого скандальная «Канар аншене» величала не иначе, как Шарлем Оплеванным). Хвалили Мендес-Франса за ум и честность, прикидывали будущее Жискар д’Эстена, Гастона Деферра, Мишеля Рокара. В нестройном гаме застольной беседы звучали беззлобные насмешки над вояками из контрразведки, над Мориаком с его старческим кудахтаньем, над карикатурным Андре Мальро (он, которого считали новым Чан Кайши революции, теперь стоял на официальных церемониях в цивильном пальто и одним своим видом подрывал доверие к литературе).
Тема войны скукоживалась в устах тех, кому было за пятьдесят, до ярких эпизодов из собственной жизни, полных бахвальства и казавшихся молодежи до тридцати старческим бредом. Мы считали, что на эту тему достаточно речей в годовщину победы и возложения венков. Всплывали в разговоре фамилии деятелей Четвертой республики, Жоржа Бидо, Антуана Пине, но лица уже не вспоминались, разве что констатация «а мы уже были на свете», и по сохранившемуся озлоблению против них — «Эта сволочь Ги Молле!» — мы с удивлением понимали, что когда-то они играли важную роль. Об Алжире, ставшем территорией выгодных контрактов для молодых педагогов, сказать было нечего.
Тема контрацепции слишком страшила семейные застолья, о ней не говорили. Слово «аборт» вообще нельзя было произнести.
К десерту меняли тарелки, обижаясь на то, что вместо ожидаемых комплиментов бургундское фондю встретило лишь любопытство да вялые (а сколько сил ушло на один соус!) и чуть снисходительные комментарии. После кофе на прибранном столе раскладывался бридж. От виски речи свекра становились немного вязкими, но цветистыми. И, мыслимое ли дело, опять слышалось «Свалилася в Темзу толпа англичан — они козырять не умели!». Лица новообразованной семьи цвели довольством и сытостью, что-то мурлыкал ребенок, пытаясь выбраться из кроватки, и внезапно пронзало мимолетное ощущение временности всего. И удивительно было вот так сидеть и иметь все, чего когда-то хотелось, — мужа, ребенка, квартиру.
На черно-белом интерьерном снимке крупным планом изображены молодая женщина и мальчик, они сидят рядом на кровати, с помощью подушек превращенной в диван, у окна с прозрачными занавесками, на стене — африканская маска. Она в светлом шерстяном костюме: трикотажная двойка и юбка выше колена. Волосы по-прежнему лежат темными асимметричными прядями и оттеняют полное овальное лицо, широкая улыбка тянется к скулам. Ни прическа, ни костюм не соответствуют тому образу, который потом будет ассоциироваться с 66-м и 67-м годами, и только короткая юбка соответствует моде, запущенной дизайнером Мэри Куант. Она придерживает за плечо смышленого ребенка с живым взглядом, одетого в свитер с высоким горлом и домашние брюки, его рот раскрыт, и видны мелкие зубки, он как раз что-то говорит. На обороте снимка: «Улица Ловерши, зима 67». Значит, фотографировал он, невидимый на снимке легкомысленный мальчик-студент, ставший за неполных четыре года мужем, отцом и ответственным работником администрации небольшого горного поселка. Снято наверняка в воскресенье — единственный день, когда они могут побыть вместе, и в запахах доходящего обеда, под лепет ребенка, складывающего фигурки «Лего», за починкой сливного бачка, под звуки «Музыкального приношения» Баха, выстраивают общий запас воспоминаний и укрепляют ощущение, что, в общем-то, живут счастливо. Фотография участвует в этом построении, вписывает «маленькую семью» в длительный временной континуум, становясь его надежным залогом для дедушек и бабушек мальчика, которые получат по снимку.
