Впоследствии в памяти от избирательной кампании останется только день и месяц первого тура — 21 апреля, словно вынужденное голосование второго тура с его восьмьюдесятью процентами за Ширака было не в счет. Да и оставалась ли у нас возможность выбора.
На наших глазах правые возвращали себе все позиции. Те же призывы адаптироваться к мировому рынку, работать больше и дольше лились теперь из уст нового премьер-министра, Рафарена, — сутулого, устало-добродушного, напоминавшего какого-нибудь нотариуса пятидесятых годов, шаркающего по скрипучим половицам провинциальной конторы. Мы даже почти не взбрыкивали, когда он говорил о «Франции верхов» и «Франции низов», как в XIX веке. Мы отводили глаза. К тому же наших разбили в Корее на чемпионате мира по футболу. Мы спускались на землю.
Августовское солнце грело кожу. Если смежить веки, сидя на песке, казалось, что мы все те же. Мы парили внутри своих тел — тех же самых, что в детстве играли на галечном побережье в Нормандии или загорали на далеких уже каникулах на Коста Брава. Тела возрождались из плащаницы солнечного света.
А открыв глаза, можно было увидеть, как в море заходит полностью одетая женщина, — в куртке и длинной юбке, с волосами, скрытыми под мусульманским покрывалом. Ее вел за руку мужчина — в шортах и с голым торсом. Картина библейской красоты, от которой становилось чудовищно грустно на душе.
Места, где выставлялся товар, становились все более просторными, красивыми, яркими, безукоризненно чистыми, контрастируя с обшарпанностью станций метро, почты и государственных лицеев, ежеутренне возрождаясь в блеске и изобилии первого дня Эдема.
В режиме один йогурт в день не хватило бы года, чтобы попробовать все сорта йогурта и молочных десертов. Имелись различные средства для депиляции мужских и женских подмышек, прокладки для стрингов, влажные салфетки, «авторские рецепты» и «хрустящие шарики» для котов, которые, в свою очередь, разделялись на особей взрослых, молодых, стареющих и квартирного проживания. Ни один участок человеческого тела, ни одна его функция не ускользали от внимания производителей. Продукты питания были либо «облегченными», либо «обогащенными» невидимыми субстанциями, витаминами, омега-3, волокнами. Все, что существует, — воздух, тепло и холод, трава и муравьи, пот и храп — таило в себе источник бесконечной вереницы товаров и продуктов для ухода за этими товарами в постоянно дробящейся реальности. Коммерческое воображение было безгранично. Оно присваивало любую тему — экологию, психологию, оно рядилось в гуманизм и в социальную справедливость, призывало нас «бороться вместе против дороговизны», уговаривало «баловать себя», «ловить выгоду». Оно предписывало справлять традиционные праздники, Рождество и День святого Валентина, оно не пропускало Рамадан. Оно было нашей моралью, философией, непременной формой существования. «Жизнь. Счастье. Ашан»
[89].
То была сладкая и счастливая диктатура, против которой никто не восставал, просто надо было беречь себя от излишеств, воспитывать в себе потребителя — главное призвание индивида. Всем, вплоть до нелегальных иммигрантов в переполненной лодке где-нибудь у берегов Испании, свобода представлялась эдаким гипермаркетом, трещащим от изобилия. Казалось нормальным, что продукты могут прибывать со всего мира, свободно перемещаться, тогда как людей разворачивают на границах. Чтобы преодолеть их, кто-то залезал в грузовик, прикидывался товаром, лежал неподвижно и задыхался, забытый водителем под июньским солнцем на парковке в Дувре
[90].
Забота массовой торговли доходила до того, что выделяла бедным специальные отделы и полки продуктов, наваленных скопом, низкосортных, без марки производителя — тушенка, печеночный паштет, — богатым счастливчикам они напоминали про дефицит и унылость бывших стран Восточной Европы.
Все, о чем предупреждали в семидесятые годы Дебор, Дюмон
[91], и был ведь еще, кажется, какой-то роман у Леклезио, — таким образом, настало. Как мы такое допустили? Но не все предсказания сбылись, у нас не было язв по всему телу, кожа не слезала лоскутьями, как в Хиросиме, по улицам можно было ходить без противогаза. Наоборот, все стали красивее, здоровее, смерть от болезни казалась все менее вероятной. Так что можно было спокойно смотреть, как проходят 2000-е, и не заморачиваться.
Вспоминался давний упрек родителей: «Столько у тебя всего есть, а тебе все мало». Теперь стало понятно, что всего, что у человека есть, для счастья недостаточно. Но разве надо поэтому отказываться от вещей? А что некоторым они недоступны и словно бы запрещены — казалось нормальной ценой, необходимой квотой из жизней, принесенных в жертву возможности большинства по-прежнему наслаждаться вещами.
Как говорилось в одной рекламе: «Деньги, секс, наркотики… выбирайте деньги».
Все переходили на DVD-плеер, цифровую камеру, портативный MP3-плеер, ADSL, плоский экран, мы все время куда-то переходили. Перестать переходить значило принять свою старость. По мере того как старение метило кожу, незаметно видоизменяло тело, мир забрасывал нас новыми вещами. Наше старение и ход мира шли в противоположных направлениях.
Вопросы, возникавшие в связи с появлением новых технологий, снимались один за другим в процессе их использования, которое становилось естественным и интуитивным. Люди, не умевшие пользоваться компьютером или цифровым плеером, постепенно исчезали, как исчезли те, кто не умел пользоваться телефоном или стиральной машиной.
В домах престарелых перед блеклыми глазами старух непрерывным потоком лилась реклама продуктов и приспособлений — абсолютно ненужных, не понятных им и недоступных.
Мы отставали от темпа вещей. Долго сдерживаемое равновесие — между их ожиданием и появлением, между нехваткой и обладанием — нарушилось. Новшество теперь не вызывало ни отторжения, ни энтузиазма, оно не будоражило воображение. Привычное жизненное обстоятельство. Сама концепция новизны, возможно, скоро исчезнет, как почти исчезло понятие прогресса, ставшего неизбежностью. Впереди маячила безграничная возможность чего угодно. Сердца, печенки, почки, глаза, кожа переходили от мертвых к живым, яйцеклетки пересаживались из одной матки в другую, женщины рожали в шестьдесят. Лифтинг останавливал время на лицах людей. Милена Демонжо по телевизору была все той же очаровательной куклой, которую мы видели в фильме «Будь красивой и молчи», — ничуть не изменилась с 1958 года.
