У одной дамы в фургоне стоит стол, стулья и комод. Она утверждает, что эта мебель передавалась в ее семье из поколения в поколение и пережила путешествие через океан – так почему бы ей не пережить еще и путь через равнины? У некоторых переселенцев вещей намного больше, чем необходимо, а у других, наоборот, слишком мало; есть такие, у которых даже обуви нет. Караван представляет собой разношерстную толпу: тут и охотники за богатством, и семьи, и стар и млад. Прямо как в Сент-Джо, только все белые. Все, кроме Джона Лоури, но я пока не поняла, кто он такой.
Мистер Лоренцо Гастингс одет в костюм-тройку с аккуратно завязанным галстуком и носит в кармане часы на цепочке. Его жена Присцилла, чопорно прикрываясь кружевным зонтиком, сидит в двуколке, запряженной двумя белыми лошадьми. Еще у этого семейства есть огромный крытый фургон, который тянут восемь мулов, а правят ими два нанятых возничих. Уайатту удалось заглянуть внутрь, и он утверждает, что там стоит кровать с периной. В качестве компаньонок миссис Гастингс взяла с собой двух женщин среднего возраста, сестер, которые едут в Калифорнию к брату. Мы с мамой знакомимся с ними и узнаем, что их зовут мисс Бетси Клайн и мисс Маргарет Клайн, но разговор длится недолго. Миссис Гастингс завалила их поручениями, и они торопятся разбить лагерь. Краем уха я слышу, как мистер Эбботт говорит папе, что Гастингсы и неделю не продержатся, к счастью для всех. По его словам, в каждом караване находятся те, кто поворачивает назад. Мне жаль сестер, так что я надеюсь, что Эбботт ошибается.
Независимо от количества пожитков и положения в обществе, все здесь, похоже, мечтают об одном. Все хотят променять то, что имеют, на нечто новое. Землю. Удачу. Жизнь. Даже любовь. Все болтают о том, что нас ждет в конце пути. В том числе и я, хотя меня больше волнует, с чем мы столкнемся по дороге. Повозки некоторых переселенцев до того набиты скарбом, что я не представляю, как животным хватает сил все это тянуть. Но они тянут, и наутро, подкрепившись кашей и беконом, все занимают свои места, и длинный караван отправляется в путь.
То, по чему мы едем, называют дорогой. Наверное, так и есть. Следы, оставленные повозками и ногами тысяч переселенцев, превратились в тракт длиной в две тысячи миль. Он берет начало в дюжине точек по руслу Миссури, пересекает равнины, ручьи, холмы и лощины и ведет в зеленые долины, в которых почти никто из нас не бывал.
Из-за того что в караване так много повозок, они то растягиваются по колее, оставленной предыдущими фургонами, то ползут одна за другой, переваливаясь, точно утки, через бугры и рытвины. Мистер Колдуэлл непременно хочет быть впереди, рядом с мистером Эбботтом, и с успехом подгоняет своих мулов и домочадцев, чтобы занять первое место. А мы и рады оказаться в конце каравана, где он из ровной цепочки превращается в подобие кривого треугольника. Маме нужно двигаться помедленнее, к тому же намного приятнее идти, когда сзади тебе не наступают на пятки. И еще я рада, что мы так далеко от Колдуэллов. Мне не придется ловить на себе печальные взгляды Эмельды или помогать семейству Дэниэла по хозяйству. Я со своей-то работой едва справляюсь.
Фургон постоянно шатается, подпрыгивая на кочках, так что всех, кто сидит в кузове, постоянно мучает тошнота. Пожалуй, это похоже на морскую качку, и в основном мы предпочитаем идти пешком. Даже мама, хотя ее огромный живот выпирает, привлекая внимание других путешественников. Она не говорит, что ей тяжело, но я вижу по глазам и волнуюсь. Папа тоже замечает и начинает уговаривать ее сесть в повозку.
– Еще немного такой болтанки, и ребенок просто вывалится из меня, а я бы предпочла, чтобы он еще пару недель посидел внутри, – отвечает она.
Похоже, маму слушается не только папа, но и малыш, потому что он и впрямь не спешит родиться.
* * *
Смотреть особенно не на что – не потому что здесь некрасиво, а потому что мы двигаемся очень медленно, и глаз успевает охватить окрестности и привыкнуть уже в первые часы пути. Лужайки усыпаны весенними цветами, дорогу пересекают ручьи и родники. Каждую милю чей-нибудь фургон вязнет в грязи по самую ось. Приходится пускать в ход канаты и мускулы, чтобы вытащить его, но к этому моменту застревает кто-нибудь еще.
Монотонная дорога нагоняет сон, особенно под вечер, и уже не раз люди падали с повозок, убаюканные бесконечной качкой. Волам в отличие от мулов не нужны ни вожжи, ни возничие. Их просто запрягают по двое в ряд, и кто-нибудь идет рядом, подгоняя их палкой или кнутом, когда необходимо. Этим занимаются по очереди папа, Уоррен и Уайатт, сменяя друг друга у каждого из фургонов, а через несколько дней Уилл тоже осваивает эту науку.
Меня утомляет постоянный гул. Ни дорога, ни работа, ни широта просторов и ни грязь, а именно шум. Лязг и грохот повозки, непрекращающаяся какофония из скрипа колес и упряжи, звона колокольчиков на сбруе. Все скрежещет, гремит, ухает и дребезжит. От тряски хотя бы есть какая-то польза. Утром мы наливаем коровье молоко в маслобойку и ставим в фургон, а к вечеру получаем масло, не прикладывая лишних усилий. С хлебом намного сложнее. Когда караван останавливается на ночлег, мы все настолько голодны, что не готовы ждать, пока тесто поднимется и хлеб испечется, а костер не получается довести до нужного соотношения углей и золы.
В первый день пути я попыталась приготовить хлеб с утра, но времени было мало, ведь нужно не только испечь его, но и остудить котелок. В итоге нам с Уиллом пришлось повесить его на ручку метлы, взяться за оба конца и нести таким образом, пока донце не остыло, иначе котелок, чего доброго, прожег бы дыру в кузове. У меня столько дел, а маме нужно отдыхать, поэтому я решила, что буду печь его раз в неделю по ночам. Чаще просто не смогу.
Три дня подряд нам приходится ужинать тушеными бобами с беконом. Папа обещает, что мы добудем свежего мяса, когда будет на кого охотиться, но на дороге, ведущей от Сент-Джо, совсем не встречается крупная дичь. Здесь только комары, бабочки, самые разные птицы и ползучие твари, а вот стадных животных не видно. Уэбб каждый день высматривает бизонов в подзорную трубу, но мистер Эбботт говорит, что их в последнее время стало намного меньше, так что если мы их и увидим, то только после того, как доберемся до Платта.
Утром и вечером бывает тяжело: нужно то грузить повозки, то разгружать, заново приводить все в порядок. Но утро пугает меня больше. Может, потому, что впереди ждет длинный напряженный день, а собираться в дорогу всегда сложнее, чем останавливаться на ночлег. Только разбили лагерь, и вот уже снова пора его сворачивать, бегать и суетиться, когда так приятно было бы посидеть спокойно. Проглотив завтрак – кофе, кашу и немного бекона, – мы убираем палатки, сворачиваем одеяла, пакуем чайник, кастрюли и сковородки, моем посуду после завтрака, точно так же как после ужина. Вода оставляет на тарелках известковый осадок, так что перед следующей трапезой их приходится протирать.
В каком-то смысле наша жизнь стала проще. Все наши обязанности и дела свелись к преодолению пути: шаг за шагом мы двигаемся к цели под монотонный грохот повозок и топот усталых путников, которым нечем заняться, кроме как идти вперед. Иногда, когда я не шагаю рядом с мамой, то сажусь верхом на Плута, одного из мулов, которых отец купил у мистера Лоури, кладу блокнот на луку седла и рисую. Папа ведет путевой дневник, но у меня всегда лучше получалось рисовать, чем описывать словами. Мама говорит, я начала рисовать пальчиком на земле еще до того, как научилась произносить собственное имя. Только рисуя, я могу побыть наедине с собой. В другое время дня я либо иду, либо занята работой.
