Я прижимаю Ульфа к груди, застыв с разинутым ртом. Передо мной вырастает воин. Его волосы развеваются, обнаженный торс блестит, а рука сжимает дубинку. Я хочу зажмуриться и зажать себе уши, но оцепенение не позволяет мне этого сделать. Я могу лишь смотреть прямо на него. Он издает яростный вопль и заносит дубинку. Я слышу, как меня зовет мама: «Наоми! НА-О-МИ!» Но последний слог резко обрывается.
Меня сковал лед, но уши горят огнем: каждый крик боли и каждый победный клич достигают моих барабанных перепонок и отзываются многократным эхом. Воин пытается вырвать у меня Ульфа, но я не отпускаю – не потому что сильная, просто руки окаменели от ужаса. Я не могу отвести взгляд от своего палача. Тот что-то говорит, но для меня его речь лишь набор бессмысленных звуков. Я продолжаю смотреть. Воин заносит дубинку над моей головой. Я прижимаюсь щекой к кудрявой макушке Ульфа. Тупой безболезненный удар оглушает и ослепляет меня.
Время ускоряется и вновь замедляется. Мое собственное дыхание отдается у меня в ушах. Я чувствую, как прижимаю к груди Ульфа и в то же время будто поднимаюсь над собственным телом и откуда-то сверху вижу последствия резни. Папа и Уоррен. Мистер Бингам. Индеец со стрелой в животе тоже мертв. Разноцветные перья трепещут под мирным синим небом. Это и впрямь стрела Уилла. Теперь я в этом уверена, но я нигде не вижу ни его самого, ни Уэбба.
Мертвого индейца закидывают на спину лошади. Мрачные лица его спутников искажены гневом. Они ничего не берут из повозок: ни муку, ни сахар, ни бекон. Не берут и волов, которые остаются мирными даже посреди резни. Но остальных животных индейцы уводят с собой. И меня. Меня и малыша Ульфа. Повозки они сжигают.
Усилием воли я пытаюсь подняться ввысь, к небу, где меня ждут мама, папа и Уоррен. Некоторое время я провожу в блаженном забытьи, в полупрозрачном бреду. Но я не умерла. Я иду вперед, по-прежнему держа Ульфа на руках. Что-то дергает и тянет меня вниз, сокращая расстояние между моим парящим сознанием и шагающим телом. Натяжение усиливается, и я понимаю, что у меня на шее веревка. Веревка натягивается, когда я спотыкаюсь, и снова ослабевает, стоит мне выпрямиться. На негнущихся ногах я бреду следом за пегим пони. Пятна на его крупе напоминают кровь, которая пропитала парусиновые стены повозки Бингамов. Как же много было крови! И криков. Крики, вопли… А потом тишина.
Сейчас тоже тихо, и я не знаю, как долго иду в этом странном полузабытьи, глядя перед собой невидящим взглядом, прячась от осознания происходящего. Внезапно накатывает жуткая тошнота. Она застает меня врасплох. Я падаю на колени, и каша, которую я съела на завтрак много часов назад, оказывается на земле. Травинки, над которыми я наклонилась, щекочут мне лицо. Ульф заходится плачем. Веревка у меня на шее натягивается, и перед глазами все плывет. Чья-то рука хватает меня за косу, заставляя приподняться. Индейцы начинают спорить между собой, выхватив оружие. Ульф все кричит не умолкая. Я прижимаю его к груди, трусь щекой о его щечку и говорю ему на ухо:
– Тише, Ульф.
Звук моего голоса пугает нас обоих. Я не знаю, почему до сих пор жива. И почему жив Ульф. Моя кожа горит в ожидании боли. Я готовлюсь к тому, что в любую секунду мне рассекут лоб клинком. Этого не происходит. Я поднимаю взгляд на ближайшего индейца. Тот с шипением подносит кончик ножа к моему лицу, чуть ниже правого глаза. Я чувствую боль от укола. Из ранки выступает кровь. Тяжелая капля медленно ползет вниз по щеке. Его спутники улюлюкают, и эти крики заглушают плач Ульфа. Я вскакиваю на ноги и пытаюсь бежать, но веревка на шее дергает меня назад, и я падаю в собственную рвоту.
Человек, который порезал мне щеку, снова запрыгивает на лошадь. Мы продолжаем путь. Теперь с высоты за мной наблюдает лишь мой собственный страх, сама же я проваливаюсь в милосердное оцепенение. Ни мыслей, ни боли. Я по-прежнему держу брата на руках, а где-то там, у меня за спиной, вместе с дымом горящих повозок растворяется в небе вся моя жизнь.
1. Сент-Джозеф, Миссури
Джон
ОНА СИДИТ НА КРАЕШКЕ бочки прямо посреди широкой улицы – желтое платье и белая шляпка придают ей сходство с цветком – и наблюдает за толпой прохожих. Все куда-то торопятся, пыльные и недовольные, а она сидит, чинно выпрямив спину, сложив руки на коленях, и смотрит на всех, как будто ей самой спешить некуда. Может, ей велено стеречь содержимое бочки. Впрочем, нет, я припоминаю, что бочка стояла здесь и вчера, и позавчера, и уверен, что в ней ничего нет.
У меня на голове новая шляпа, а на ногах новые сапоги. В руках я несу стопку холщовых рубашек и штанов, которые затолкаю в седельные сумки в довесок к кофейным зернам, табаку и бусинам, они пригодятся мне на пути в Форт-Кирни. Возможно, меня привлекает яркий цвет ее платья или женственная фигура, или просто дело в том, что она единственная сидит неподвижно посреди спешащей толпы. Так или иначе, я замираю, заинтригованно наблюдая за ней и перекладывая свою ношу из руки в руку.
Через несколько мгновений ее взгляд останавливается на мне. Я не отвожу глаз – не из гордости или высокомерия, хотя знаю, что отца, к примеру, раздражает мой прямой взгляд. Но я уставился на нее просто из чувства самосохранения: мне важно понять, с кем я имею дело. Она, похоже, удивляется, что я продолжаю смотреть. Потом улыбается. Эта приветственная улыбка и красивые губы приводят меня в замешательство, и я отвожу взгляд. И тут же хмурюсь, осознав, что сделал. Я позволил ей сбить меня с толку, смутился, точно Котелок, мой мамонтовый осел. Я тут же вновь поднимаю взгляд. Шея горит, в груди становится тесно. Она спрыгивает с бочки и идет ко мне. Я слежу за ее приближением. Мне нравится грация ее движений, упрямый подбородок, но я знаю, что любуюсь впустую. Вероятно, она просто пройдет мимо, прошуршав юбками и похлопав ресницами, намеренно проявляя безразличие, как свойственно большинству красивых женщин. Но нет, она останавливается прямо передо мной и протягивает руку, продолжая улыбаться и спокойно смотреть на меня без малейшего кокетства.
– Здравствуйте. Я Наоми Мэй. Мой папа купил мулов у вашего отца, мистера Джона Лоури. Или вас обоих зовут Джон Лоури? Кажется, папа что-то такое говорил.
Ее ладонь перепачкана, кончики пальцев черные, а ногти короткие, как у меня. Грязная рука совсем не сочетается с ее аккуратным нарядом и светлой кожей. Она замечает, как я смотрю на ее пальцы, и слегка морщится. Закусывает губу, будто расстроена, что я заметил, но руку не убирает. Я не принимаю рукопожатие и не отвечаю на вопросы. Вместо этого я приподнимаю шляпу свободной рукой, чтобы приветствовать даму, но не касаясь ее.
– Мэм.
Она продолжает улыбаться, но руку опускает. У нее удивительно зеленые глаза, россыпь коричневых веснушек покрывает щеки и нос. Красивый прямой нос приятной формы. Да и все в ней приятно глазу. Мне хочется провести пальцем по собственному носу и нащупать горбинку на переносице. Я тут же чувствую себя глупо. С чего вдруг мне сравнивать себя с хрупкой белокожей женщиной? Мы молча рассматриваем друг друга, и я вдруг осознаю, что не помню, о чем она спрашивала и что говорила. Кажется, я даже собственное имя успел забыть.
