– Я не унижаюсь слежкой, а женщинам в России можно доверять. Не сдают обычно. Да все просто. Не поверишь, меня мой любовник в телефон записал Геннадием Валентиновичем, а я, как ты понимаешь, несколько изумилась. Спросила, почему именно так, он мне и сказал, что у него у всех друзей так любовницы записаны, долго смеялся, ему казалось это очень забавным. Вы же, мужчины, язык за зубами держать не умеете, хуже баб, ей-богу. Ну вот я решила перед разводом у тебя все-таки утончить, ну мало ли совпадение. А ты сразу со всем согласился.
Боря поплыл и даже пропустил пассаж о любовнике.
– То есть ты не знала наверняка…
Ира искренне улыбнулась.
– Нет, не знала.
Муж был настолько ошарашен всем калейдоскопом событий, что вместо эмоций впал в разгадку ребуса. Он пытался выстроить логическую цепочку, словно вышел из кино, которое не понял, и теперь спрашивал у жены ее версию. В его глазах застыло какое-то мальчишеское непонимание. Оно Иру даже насмешило.
– Запутался? Ну да, если бы ты не сознался сразу, я, может быть, и стала дожимать, уж больно много деталей достоверных, не ожидала, что вы так запаритесь.
– Подожди… Ты сказала «перед разводом»?
– Да, я завтра подаю на развод.
Голос стал жестким.
– Я ничего не понимаю… А если бы ты не узнала про Геннадия Валентиновича, то почему ты подала бы на развод?
Борино лицо выражало максимальную степень непонимания.
– Потому, что я тебя разлюбила, ну и мне кажется, что полюбила другого. Не хочу проверять, будучи замужем. Я уже давно решила, просто Новый год, каникулы, не до того было. Что ты застыл? Это вы, мужчины, уходите к кому-то, а мы чаще от кого-то. Меня Геннадием Валентиновичем почти год назад назвали, если бы мне было это настолько важно, я бы уже тогда тебя спросила.
– В смысле разлюбила?
Слова Боря осознал, а содержание нет, поэтому зацепился за самое понятное.
– В прямом… Борь, ты пойми, я ухожу не потому, что у тебя есть любовницы. Ты как-то перестал быть для меня мужем и мужчиной. Ты просто остался хорошим человеком, а этого так мало… так мало.
Боря постепенно начал осознавать всю происходящую катастрофу, но продолжал свое: «Что? Где? Когда?»
– А ты уходишь к тому, кто назвал тебя Геннадием Валентиновичем?
Ира вздохнула.
– Вот я поэтому и ухожу, что ты задаешь такой пошлый вопрос, зная меня вроде бы десять лет. Неужели ты думаешь, я хотя бы день тогда прожила под таким именем в чужом телефоне. Я не ханжа, но все-таки. Да, вот еще, не переживай, твоих друзей я женам не сдам. Пусть Геннадий Валентинович живет долго, хороший мужик, цельный, с понятиями.
Александр Цыпкин
Кавычки
Как-то я запил в конце девяностых. Пошел «дцатый лонгайленд». Прекрасный коктейль. Ничего не понимаешь, когда пьешь. Ничего не понимаешь, когда приходишь в себя через пару дней. В общем, мне было тепло. Рядом обнаружился человек. Разболтались.
Выяснилось, что он еще ребенком уехал в Израиль, но теперь часто наведывается. Я, разумеется, сразу вспомнил историю на тему эмиграции и заплетающимся языком поделился. Текст был приблизительно такой…
Конец восьмидесятых. СССР очевидно разваливается, будущее от этого неочевидно. Граждане семиты, натуральные и фальшивые, уезжают. Власти, разумно полагая, что евреям кроме мозгов с собой ничего не нужно, несколько ограничивают возможности вывоза всего, что можно ТАМ как-то продать. Валюта меняется только на срок в камере, и поэтому уезжающие пытаются взять хоть что-то для натурального обмена по прибытии. Это сейчас все смешным кажется, а тогда отнюдь. Состоявшиеся, зрелые люди уезжали в нищету и неизвестность. Но, как всегда бывало с избранным народом, изощренность властей всегда проигрывала рискованности и таланту. Чего только и как только не везли контрабандой… Наиболее примитивным решением было экспортировать в чемодане черную икру. Таможня разрешала брать с собой две банки (может, больше, но не суть) и поэтому, если находила сверх лимита, за отсутствием тогда модных нынче печей, тупо конфисковала.
Разумеется, потом эта «еврейская икра» таможенниками продавалась. Отцовский приятель, будучи пойманным, икру не сдал. Он, глядя в лицо подсчитавшему прибыль вымогателю в погонах, открыл синие банки и съел на глазах у общественности все, что можно было съесть. В самолете ему стало дурно, и он таки вернул икру родному государству, но в непригодном для продажи виде. Случай с ним разошелся по тусовке отъезжающих, но тем не менее с икрой стали аккуратнее. Однако один из рисковых парней как-то замотал в одежду лишние консервы и попытался их вывезти. Не вышло. Чуть ли не пять банок было найдено доблестным сотрудником. Ожидался очередной сеанс уничтожения санкционной еды. Но горе-контрабандист рисковать здоровьем не стал. Он стал просить разрешить ему в виде исключения все взять с собой, так как реально, чем там жить, он не знал. Просил по-человечески. Таможенник сказал, что еврею побыть нищим не помешает. С каждым словом иммигрант унижался все больше, а чиновник давил его со всей сладостью власть имущего.
Наконец, слабый сдался. Он с тоской посмотрел на символ родины и попрощался:
– Забирай, смотри не подавись.
– Вали давай, – отрезал антиверещагин, – а то я еще все твои конверты проверять начну, что ни чемодан, то почтовый вагон. Кому вы там все пишете, не лень ведь!
Через два дня таможеннику сломали нос и выбили два зуба. Несчастный отъезжающий оказался достаточно известным в Питере мошенником, он договорился на рыбзаводе и сделал лимитированную версию особой черной икры. Жестянка правильная, а внутри «заморская» баклажанная. Таможенник открывать ничего не стал, а традиционно продал каким-то спекулянтам. Шутки они не поняли.
Нищий провез в той ходке несколько каратных камней. Его же не обыскивали после унижения с икрой.
Мой собеседник рассмеялся, но потом как-то вдруг погрустнел. Спросил, хочу ли я услышать его историю про иммиграцию и письма, не такую смешную, конечно, но искреннюю. Я помню, как он ее начал…
– Ты вот не понимаешь, а в семидесятые уезжали навсегда.
Это очень страшное и какое-то чужое для нынешнего времени словосочетание. Уезжать навсегда. Вот представьте, что вы решили поучиться в Америке, забегаете привычно к бабушке, что-то там болтаете про излишнюю полезность заокеанских наук, про новый опыт, а на ней лица нет. Смотрит на вас, как будто напиться вами хочет, и стареет прямо на глазах. Она знает, что больше никогда вас не увидит. Никогда. Да и вам от этого пусто и холодно вдруг становится. Невыносимо пусто. Невыносимо холодно.
Просто посмотрите сейчас на близкого вам человека. Вы все поймете. Даже в тюрьме разрешены свидания, и у большинства есть право когда-нибудь вернуться домой. У тех, кто эмигрировал из СССР, не было ни прав, ни надежд. Поэтому старались уезжать семьями и поколениями.
