— Алло. Привет, мама. Что-то срочное? Мне не очень удобно, — деловой дочкин тон… Формулировки те же, что и каждый раз, когда «надоедливая» мать решила набрать… И Зинаида растерялась. Несколько секунд молчала, там тоже, потом не выдержали. Там… — Алло? Ты меня слышишь? Некогда молчать, мама. Говори.
Требовательно обратились, уже даже с раздражением…
— Анфиска… — вот только Зинаиде было совершенно все равно, что там у дочери со временем. Желание взять ремень и отходить по заднице стало практически непреодолимым. Да и теперь казалось, что в детство для этого возвращаться совсем не обязательно… — Ты… Бессовестная ты зараза… Вот ты кто…
Зинаида произнесла беззлобно, но совершенно искренне и отчаянно грустно. Не старалась задеть — просто называла вещи своими именами.
— Ну начина-а-ается… — Анфиса же отреагировала так, будто это прозвучало, как надоевшая больше горькой редьки песня… — Если ты позвонила, чтобы меня оскорблять — я кладу трубку.
И тут же попыталась все вывернуть наизнанку. Как делала всегда. Как сняла с себя ответственность за ребенка, переложив ее на плечи родителей.
— Ты как вообще посмела, Анфиса? Как посмела за моей спиной… — Зинаида дочкиной угрозы не испугалась, она продолжила в том же тоне. И брошенной трубки не боялась. В конце концов, знала ведь, что если кому-то и стоило бы стыдиться, подбирать слова и хорошенько думать, то не ей.
— А ты как посмела, мама? Думаешь, приятно от постороннего человека узнавать, что мать распоряжается
моей
частью дома на
свое
усмотрение? Ты ведь продала бы по доверенности, а мне потом — ни слова не сказала. А я может тоже в деньгах нуждаюсь. Ты меня не собиралась спрашивать?
Не дав Зинаиде договорить, Анфиса начала забрасывать встречными обвинительными вопросами. Вопросами, неспособными налезть на голову из-за своей наглости и несправедливости. Настолько, что даже ответить сходу нечего.
— Это мой дом, Анфиса. Наш с Аней. А ты… Ты когда в последний раз дочке деньги присылала?
— Не начинай, мама. Когда могу, я…
— Молчи. Лучше молчи.
— Почему это я молчать должна? — резко забыв о том, что была очень занятой и начинала говорить довольно тихо, Анфиса с каждой фразой все повышала тон. Зинаида же наоборот — испытывала такой силы гнев, что понижала голос до сдавленного шепота, боясь сойти на шипение. — Я вам дом оставила, уехала, чтобы не мешать. Должна теперь на съемных квартирах жить, чужим людям платить, чтобы вы…
— Бессовестная какая, — Зинаида не выдержала, цокнула языком, качая при этом головой…
Понимала, что увидь ее кто-то сейчас — мог бы и испугаться. Слишком ярко на лице цвело злое возмущение.
— Ты дочь годами не видишь. Не звонишь. Тебе не интересно, как мы живем. Живем ли вообще, а теперь… Нам дом оставила, видишь ли… Да никогда это не был твой дом! И права ты не имела!!!
Анфиса ответила не сразу. Молчала несколько секунд, а потом рассмеялась, зля мать еще больше, когда казалось, что предел уже достигнут.
— Нотариус сказал иначе. Мне по закону положена была часть. Я… Распорядилась, как считала нужным. А ты… Это ты бессовестная, а не я! Тебе что предлагали? Две квартиры! Две! А ты уцепилась за эту халупу-развалину и держалась зубами.
— Замолчи… — Зинаида произнесла предупредительно, но кто б ее слушал…
— Нет уж. Ты сама мне позвонила. Сама хотела говорить. Вот давай теперь, слушай. Правду ведь всегда неприятно слушать, да, мамочка? А правда состоит в том, что ты пыталась обвести меня вокруг пальца, имущества лишить.
— Засранка…
Зинаида никогда не считала себя склочницей. Всегда пыталась подобрать слова, найти оправдание, а тут… Потерялась из-за наглости собственной дочери.
— Да ты в этот дом ни копейки не вложила! Ни дня жизни не потратила на то, чтобы он не превратился в развалюху! Сколько раз мы с отцом тебя просили вернуться? Сколько раз обещали помогать? Да мы пахали бы… Сиди себе с Аней и горя не знай, люби, воспитывай, а ты… Кукушка. Вот ты кто!
— Не надо так злиться, мамочка. Совсем чушь несешь…
— Чушь…
Зинаида повторила, не веря своим ушам. Она ей правду, а Анфиса… Чушь… И ведь так намного легче жить, наверное. Все, что не нравится — то чушь. А то, что хорошо на душу ложится — то правда… Хотя есть ли там еще душа? Большой вопрос.
— Да, чушь, мамочка. Чушь. А на правду тебе и ответить нечего. Собиралась за моей спиной все провернуть? Не ври — собиралась. Думала обо мне хоть секунду, когда решения свои принимала? Нет, конечно. Кто я для тебя? Никто и звать меня никак. Только и можешь, что звонить, да обвинять во всех смертных грехах. Еще и дочь против меня настраиваешь, наверное…
— Постыдилась бы… Анфиса…
— А мне-то чего стыдиться, мама? Мне-то чего? Если бы я вас не подтолкнула — так бы и гнили в доме. Закончилось бы тем, что крыша обвалилась или угорели из-за протечки. А так хоть по-человечески поживете. Ане вон друзей не стыдно будет домой позвать, а то еще я не могла, помню… Нищета такая… — Зинаида не знала, откуда в дочери столько желчи, но талант — делать невыносимо больно — она определенно имела.
— Ты когда дочери в последний раз деньги-то отправляла, Анфиса? Нищета… Да она в переходах на гитаре играть должна, чтобы…
— А ничего, мама. Ничего. Я тоже, знаешь ли, в восемнадцать уже взрослым человеком была. Самостоятельным и…
— Ты… Самостоятельным… — Зинаида произнесла с грустной улыбкой, качая головой… — Я твою взрослость и самостоятельность хорошо помню. Только и хватило, что найти какого-то прохвоста и…
— Оскорблять меня не смей. И осуждать тоже. Я… Я за свои ошибки сама расплачиваюсь. А ты даже не знаешь, как мне сложно было…
— Зато нам легко, дочка. Тебе сложно, а нам легко…
— И не ёрничай. И вообще…
— Что вообще, Анфиса? Ты хотя бы извиниться могла. Просто извиниться. Я уж не говорю о том, чтобы предупредить. На посоветоваться я даже не надеюсь. А ты… Неужели тебе действительно все равно, что мы с Аней чувствовали, что пережили? Неужели… Неужели тебе совершенно без разницы, живы ли? Здоровы…
Анфиса снова рассмеялась, Зинаида на секунду зажмурилась, прекрасно понимая, что долго еще не забудет этот смех в ответ на отчаянный призыв. Призыв, который она делала, переступив через гордость, проглотив все сказанное.
— Даже не пытайся, мама. Как имущественные интриги за моей спиной крутить — так здоровья хватает, а теперь… Ну-ну… Признай просто, что яблочко… Недалеко от яблоньки упало. Признай и смирись. А то в моем глазу соринка тебе видится, а в своем бревно — нет…
— Бревно, значит.
Только Анфисе не нужны были ни призывы, ни шаги навстречу. Она себе давно все объяснила. Она себя ни в чем повинной не считала. Она… Жила, позабыв об угрызениях совести. О матери. О дочери. Только о себе одной не позабыв.
