Удар! Майлз резко обернулся, машинально выставил руку, чтобы закрыться, и увидел двоих лесничих. Видел он их всего долю секунды, а потом страшная боль взрывом пронзила голову, и он погрузился в теплый, спасительный мрак.
* * *
Майлз очнулся с дикой головной болью. Опытный подпольщик, он лежал, не шевелясь, глаза приоткрыл самую малость — смотрел сквозь ресницы. Камень, только серый камень кругом, тусклый свет откуда-то сверху... Толстенная дверь с медными петлями, крошечный глазок на уровне роста человека...
В тюрьме Майлзу до сих пор сидеть не доводилось, но он понял, что он — в тюрьме.
Он продолжал осматривать темницу и вскоре пожалел об этом, поскольку взгляд его упал на долговязого мужчину в черном со злыми глазами, который сидел рядом с ним на низком табурете.
— Ну, ладно, ладно, я вижу, ты очнулся, — проговорил мужчина довольно-таки дружелюбно. — Открывай глаза и приступим.
Майлз лежал, не шевелясь, надеясь, что мужчина блефует.
— Я все слышу: ты дышишь по-другому, — не отставал мужчина в черном. — А я вдоволь насиделся возле изменников, так что разницу как-нибудь замечу, не сомневайся. Давай-давай, ты попусту тратишь время — мое и свое, а... — голос его звучал по-прежнему мягко, даже, пожалуй, обыденно, — ...а времени у тебя осталось, быть может, не так-то и много. Так что давай по-хорошему, открой глаза, а?
Майлз неохотно открыл глаза и порадовался, не заметив поблизости никаких орудий пытки и мерзких злодеев в черных масках.
— Голова болит ужасно, — пробормотал он.
— Болит? Ну, что ж, сочти это уроком, ибо другие части твоего тела заболят куда хуже, если ты откажешься честно отвечать на мои вопросы. — Все так же дружелюбно звучал его голос, но от страха у Майлза по коже побежали мурашки. — Меня зовут Ренунцио, — представился мужчина в черном. — И я должен либо объявить тебя изменником, либо даровать тебе жизнь. Увы, выбирать тебе. Меня же гораздо больше устроят правдивые ответы, чем твой изуродованный труп.
Майлз понимал, что отрицать очевидное бесполезно, бесполезно утверждать, что он и не думал ни о какой измене.
— Воды... — прохрипел он.
— Согласен, получишь несколько капель, поскольку если ты не сможешь говорить — какой мне от тебя прок? — сказал Ренунцио, наклонился, поднял с пола оловянную кружку, просунул руку под плечи Майлза и приподнял его с силой, удивительной для субтильного телосложения. Боль волнами прокатилась по голове Майлза, его замутило, перед глазами поплыло. Он бы не поверил, что пьет воду, если бы краешек кружки не впился в его губы. Если бы кружка не наклонилась. Вода полилась в глотку, Майлз закашлялся, чуть не захлебнулся и оттолкнул кружку. Прокашлявшись хрипя, он понял, что Ренунцио был честен с ним: в глотку попало всего несколько капель, а остальная вода выплеснулась на рубаху.
— Это — моя работа, — оповестил его Ренунцио. — Я — опытный шпион, и начал догадываться о существовании заговора, когда стал получать известия о разговорчиках в войсках Защитника. Я нарядился в военную форму и походил среди солдат, послушал эти разговорчики своими ушами и что же я обнаружил? А обнаружил я вот что... оказалось, что солдаты, которые в жизни не сказали дурного слова о Защитнике, прихворнув, попадали в лазарет, а выходя оттуда, взахлеб произносили подстрекательские речи. Изумляться мне, пожалуй что, не следовало. Я всегда полагал, что изменнические настроения — это как болезнь, как зараза, которую подхватить может каждый. Тем не менее я был изумлен и потому притворился хворым, а когда я валялся в лазарете, со мной заговорила сестра милосердия по имени Ледора — заговорила о странном понятии под названием «права человека». Тебе что-нибудь об этом известно?
Майлз был готов ответить отрицательно, но вспомнил о предостережениях инквизитора и ответил уклончиво:
— Я слыхал, как про это говорили.
— Слыхал, конечно, и сам об этом говорил, и притом громко и долго, не сомневаюсь, но об этом мы поговорим попозже. А сейчас тебе стоит знать единственное: мы арестовали эту женщину и устроили ей допрос. Она, конечно же, все отрицала, хотя я пытался убедить ее в том, что я все слышал собственными ушами из ее уст. Мы воткнули ей под ногти иголки, и тогда произошло нечто удивительное...
В голосе инквизитора появилось оживление, и Майлз поразился тому, с какой готовностью и легкостью тот рассказывает о пытках. Однако он видел: Ренунцио ждет его реакции, и решил, что имеет возможность хотя бы чуточку подшутить над своим мучителем.
— Что именно? — прохрипел Майлз.
— Она сбрендила. Какое-то время мне казалось, что она нас дурачит, но иголочки и прут, которым ее хлестали по босым ступням, — это дело нешуточное, а она все не желала сознаться в том, что она — Ледора. Она упорно твердила, что она — какая-то там графиня, хотя дураку было понятно: она — самая простая крестьянка, хотя... должен признаться, манеры у нее сейчас вполне изысканные.
Сейчас! Значит — жива! Сердце Майлза забилось веселее, но он постарался сохранить на лице выражение тревоги и страха. Собственно, тревожиться и бояться было чего.
— Я мог бы подумать, что она лжет, — продолжал Ренунцио, — мог бы, если бы она не отвечала на каждый из вопросов, которые я ей задавал, хотя уже не было ни иголочек, ни прута. Вопросы я, правда, задавал с предельной осмотрительностью. Спрашивать ее о том, чем она занималась, было бесполезно. Разгадке помогли вопросы о том, что она помнила.
Показной страх Майлза сменился выражением полнейшей обреченности.
Ренунцио наклонился к нему и прошипел:
— Пять лет! Она сказала, что эта гниль разрастается уже целых пять лет! Удивительно, как это еще не все войско про» гнило насквозь, — а кто знает, может быть, и прогнило... Понять, насколько глубоко пустила корни эта зараза, было невозможно, поскольку Ледора не успела оправиться к следующему допросу и впала в некое подобие мозговой горячки. Я бы снова мог подумать, что она притворяется, но та же самая хворь напала на всех узников, заточенных в этом крыле тюрьмы, — явно тут какая-то эпидемия. Остался один-единственный повар-храбрец, который согласен носить еду этим полоумным.
Майлз испытал невыразимое облегчение, но он изо всех сил постарался не выказать его. Этот «повар-храбрец» наверняка был приверженцем Нового Порядка и, по всей вероятности, сдабривал тюремную баланду какой-то травкой, из-за которой узники впадали в бредовое состояние, на время теряли рассудок.
Ну, то есть Майлзу хотелось верить, что их помешательство было временным.
Ренунцио склонился еще ближе и проговорил:
— Что ж... если я не могу допрашивать ее — я допрошу тебя.
* * *
Видимо, Ледора все-таки рассказала Ренунцио что-то еще. Допрашивая Майлза, он время от времени как бы проговаривался, ронял словечко-другое, и из-за этих словечек Майлз обливался холодным потом. Инквизитор был хитер и изворотлив, и Майлз никак не мог понять, сколько же на самом деле ему известно правды. В одном сомневаться не приходилось: сестра милосердия не назвала Ренунцио настоящих имен чиновников-самозванцев: ведь пока самого Майлза не арестовали, до него не дошло вестей ни об одном аресте, а когда он шел по тюремному коридору рядом с инквизитором, из темниц, где стонали узники, до него не донеслось ни одного знакомого голоса.
