– Ага, поработать им надо, – сказала блондинка, – как же, понимаем.
Все трое многозначительно ухмыльнулись.
Шуша с Чучелой ушли в дальний правый угол комнаты, сели на диван и стали листать альбом Матисса – еще один из даров заморских гостей, принесенный Сеньором.
Минут через двадцать девицы допили портвейн, собрали остатки еды и мусор.
– Удачно вам поработать! – сказала блондинка, и все трое захихикали.
Шуша с Чучелой продолжали листать альбом.
– Я, пожалуй, поеду домой, – сказала Чучела, когда дверь за девицами захлопнулась. Она явно чувствовала себя неуютно.
– А как же родители? Пустят?
– Рады будут. Я как бы раскаялась в своих грехах.
– Проводить тебя до метро?
– Дойду. Не проблема.
Когда она ушла, он полистал немного альбом, потом тоже поехал домой.
Рикки позвонила на следующее утро. Она вернулась из поездки. Шуша ни о чем не спрашивал, а она ничего не рассказывала.
– Хочешь съездить к Бену? – спросил он. – Он мне оставил ключ. Там сейчас никого нет, тихо, все цветет. Можно слушать Баха.
Они поехали вечером. Ей все нравилось. Тропинка с лопухами, звездное небо, которого почти никогда не видишь в городе, деревенский воздух, звуки, изба. Они пили чай с привезенным Рикки пирогом под названием lemon pie, рассматривали Матисса и танцевали под Баха.
Когда легли спать, она прижалась к нему и прошептала:
– Только давай ничего не будет.
– Почему?
– Зачем? – спросила она жестко. – Чтобы опять убивать?
Шуша молчал. Ему наконец стала понятна разделяющая их пропасть. Она была взрослой женщиной, потерявшей ребенка, а он милым, но глупым мальчишкой, который ничего не понял, не помогал, не был рядом и думал, что можно просто вернуться к тем же легким и приятным отношениям. Он вырос с родителями, дедушками и бабушками в искусственном мире отдельной квартиры и дачи, где все неприятные факты от него тщательно скрывались, создавая иллюзию счастливого детства. Она выросла в гастролях по провинции, среди откровенных разговоров и отвязного поведения музыкантов. A дома ей приходилось жить среди скандальных соседок по коммунальной квартире. Их крохотная комнатка была оазисом заграницы, где Алиса пела детям американские песенки 1920-х, аккомпанируя себе на аккордеоне, со слезами вспоминая свое счастливое детство. От матери Рикки унаследовала сентиментальность, но жизненный опыт научил ее трезвости.
Он не знал, что ей ответить…
Феллини
Прошло несколько лет. 1963-й был последним годом хрущевской оттепели. К этому времени члены ЦК с ужасом обнаружили, что не все их решения принимаются автоматически. Пять лет назад это произошло с конкурсом Чайковского – победителем был назначен Лев Власенко, но аудитория и жюри выбрали Вана Клиберна. Теперь на Третьем Московском кинофестивале ЦК решил дать первую премию производственной драме “Знакомьтесь, Балуев!”, но Феллини привез “Восемь с половиной” и спутал все карты. Началась закулисная война. Фильм попытались не допустить до фестиваля, но у него нашлись сильные защитники. Лауреат Ленинской премии, “прогрессивный” режиссер Григорий Чухрай заявил, что уйдет с поста председателя жюри, если его друга Федерико не допустят к фестивалю. И уж совсем неожиданно за Феллини вступился лауреат трех Сталинских премий режиссер Сергей Герасимов. ЦК сдался. Жюри присудило Феллини первую премию, а вторую – фильму “Знакомьтесь, Балуев!” с издевательской формулировкой “за лучшее воплощение образа Балуева”. За все эти провалы ЦК потом отомстит Хрущеву в 1964-м, правда, сравнительно комфортным домашним арестом.
– Срочно подъезжай к кинотеатру “Россия”, – быстро сказал Сеньор в трубку. – Через час будут показывать “Восемь с половиной”. У меня пять пропусков. Один для тебя. Всё. Пока. Некогда.
Шуша примчался на такси. В сквере около памятника Пушкину стоял Сеньор, а вокруг него несколько знакомых из кафе.
– Ждем Рикки, – сказал Сеньор Шуше, закуривая “Шипку”.
– Кого??
– Рикки, Рикки, с младенцем. Для нее у меня пропуска нет. Тем более с младенцем.
– Каким младенцем? – не понимал Шуша.
На ступенях, ведущих к скверу от кинотеатра, появилась женщина с коляской, которую она безуспешно пыталась катить вверх по ступеням.
– Пойди помоги, – сказал Сеньор.
Только когда Шуша подошел к лестнице, он узнал Рикки. На ней были сандалии с кожаными ремешками до колен, как у римского гладиатора, а сверху ослепительно яркий балахон, сшитый из кусков ткани с орнаментом из желтых, красных, зеленых и черных треугольников.
– Интересные сандалии, – сказал Шуша, ничего другого ему в голову не приходило.
– Ты бы лучше помог коляску втащить!
– Давай. А что за младенец?
– Моя дочь! – раздраженно бросила Рикки, вытаскивая черного младенца из коляски. – Ее зовут Афи, потому что она родилась в пятницу.
Шуша кивнул, как если бы объяснение было самоочевидным. Он потащил коляску вверх по ступеням.
– Вот смотри, – обратился Сеньор к Рикки, когда они подошли. – Если бы ты была без коляски, я бы тебя тоже провел.
– Я не люблю кино, – сказала Рикки. – Я просто пришла на всех вас посмотреть перед отъездом.
– Куда отъездом? – спросил Шуша.
– В Аккру.
– Где это?
– В Африке.
– Это не просто кино! – сказал Сеньор. – Ты такого никогда не видела. И может быть, не увидишь.
– У нас в Гане можно смотреть любое кино, – высокомерно сказала Рикки. – Там нет вашей советской власти.
– Здесь, строго говоря, ее тоже нет, но дело не в этом, – сказал Сеньор, стряхивая пепел в пустую пачку из-под “Шипки”, – там первое время тебе будет не до кино.
– Как я могу пойти с коляской?
– Кто-нибудь погуляет с твоей Афи, – Сеньор внимательно осмотрел всю компанию, но волонтеров не нашлось.
– Я погуляю, – неожиданно для себя произнес Шуша.
– А ты умеешь обращаться с ребенком? – подозрительно спросила Рикки.
– Конечно! – быстро соврал он.
Почему ему захотелось катать в коляске черного младенца, он не смог бы объяснить.
Все ушли в кинотеатр. На фасаде здания висели репродукторы, и через них можно было слушать звук. Он решил подойти поближе. Осторожно съехал с коляской по ступенькам и прислушался. Текст, доносившийся из репродуктора, явно не имел отношения к Феллини.
– У нас путевка от райкома комсомола! – произнес звонкий девичий голос. – И почему вы о нас так примитивно судите!
– Никакой жилплощади нам не надо, – добавил срывающийся мужской голос.
