Сергей Иванович и протянул мне листок бумаги.
– Поставьте подпись и число.
Мне сразу вспомнилась песня Галича:
Тут черт потрогал мизинцем бровь
И придвинул ко мне флакон.
И я спросил его: “Это кровь?”
“Чернила”, – ответил он.
Что ж, пора расставаться с иллюзиями. С диссидентскими разговорами на кухне. С песнями Кима и Галича. С посещением мастерских бездарных подпольных абстракционистов. С чтением выданной те- бе на ночь слепой машинописной копии, где страстные обличения “Софьи Власьевны” (кодовое название советской власти) накладываются на слабую осведомленность в истории и социологии. С убеждением, что достаточно избавиться от этого сенильного Политбюро, как жизнь в Москве станет такой же свободной и прекрасной, как в Париже. С идеей, что России нужна законность. Законность! Классиков читали? Забыли, что существовать в России можно только потому, что законы не соблюдаются?
Я сидел, уставившись в листок бумаги, а паркеровская ручка Сергея Ивановича, похожая на позолоченную подводную лодку, подрагивала в моей руке.
Поход
Спать легли поздно. Когда мы с Ш остались одни в комнате, в первый момент обоим стало неловко – это была первая легальная, почти супружеская совместная ночь. Он встал и, подумав, потушил свет. В окно ярко светила полная луна. Он посидел на своей кровати и начал расшнуровывать кеды. Я быстро разделась и залезла под одеяло. Ш еще долго возился, потом я услышала, как он зашлепал босыми ногами к моей кровати. Край одеяла приподнялся, и он, сопя, стал деловито укладываться рядом со мной, отчего кровать издала долгий протяжный и очень громкий стон. Он замер.
– Черт, – пробормотал Ш.
Мы лежали совершенно неподвижно минут пять, потом он осторожно протянул ко мне руку. Из-под матраса раздался леденящий душу скрип. Он опять замер. Через несколько минут он повторил свой маневр, но на этот раз к скрипу прибавился глухой, точно далекая канонада, выстрел сцепившихся пружин.
За стеной кто-то встал, донесся сердитый шепот и звук наливаемой воды – слышимость была как в зале Чайковского.
– Черт, – прошептал Ш. – Что делать-то?
– Давай спать.
– А завтра?
Завтра мы будем в Псху.
А в четыре утра Борода уже стучал нам в стенку.
– Мы вчера так громко разговаривали, – сказала Графиня светским тоном, когда мы пили кофе из термоса у них в комнате, – боюсь, не дали вам спать.
– Мы ничего не слышали, – быстро проговорил Ш.
Пансион мадам Дубровской спал. Ш бросил камешек в окно на втором этаже, где жили Заяц и Бард. В окне показалась заспанная морда Барда. Он делал какие-то знаки. Борода нетерпеливо махнул рукой: спускайтесь быстрей!
Дверь открылась. Из нее появился Бард в расстегнутых сандалиях, тренировочных штанах и сеточке на голое тело. Он несколько раз наклонил голову, втянув ее в плечи и выдвигая подбородок.
– Мы не поедем, ребята, – сказал он. – Вы уж одни съездите, – он опять закивал головой, как бы желая смягчить горькую правду своих слов.
– Что значит – не поедем? – строго спросил Борода.
– Ну, вроде мы с вами не поедем, – развел руками Бард.
– Почему?
– Ну, мы как бы не выспались, и потом, Заяц себя неважно чувствует…
– Что с ней? – продолжал Борода тоном следователя.
– Голова болит.
– Если это единственная причина, – веско сказал Борода, – скажи ей, что лучшее средство от головной боли – пешие прогулки.
– Ну, я не знаю, ребята, я спрошу, – пожал плечами Бард и пошел наверх.
Минут через десять они появились, оба в темных очках. Через плечо у Барда висела кинокамера “Кварц-2”.
– Доброе утро, – вежливо заулыбалась Заяц. – Мы решили немножко остаться, потому что у меня болела голова. Но сейчас все прошло.
– Действительно все прошло? – допытывался Борода, на этот раз тоном врача-психиатра.
– Действительно, – еще приветливее улыбнулась Заяц.
– Ну, тогда пошли.
Мы двинулись по пустой Приморской улице. На небе ни облака, а с моря дул прохладный ветер. Через час будет жарко, но я люблю жару. На повороте стояла вчерашняя свинья и смотрела на нас с идиотской улыбкой, хотя у свиней это выражение лица может означать что-то другое, глубокое раздумье, например. Ш запустил в нее камнем, и она обиженно поволокла свой живот в сторону, поднимая пыль.
Примерно через час наш “Икарус” остановился у очередной достопримечательности – маленького, но страшно глубокого озера ослепительно-голубого цвета.
– Потрясающий цвет, правда? – сказала я.
Ш иронически на меня посмотрел:
– Интересно, вот этот фотограф сколько раз в день слышит эту фразу? Думаю, что не меньше тысячи. А?
– Ну и что. А мне нравится.
– Да мне тоже, в общем, нравится, но говорить друг другу имеет смысл фразы, в которых содержится новая информация.
Я обиделась.
Часа через два мы подъехали к озеру Рица. Оно появилось далеко внизу, черным провалом среди пушистых зеленых склонов. Мы вышли из автобуса. Я подошла к краю дороги и долго смотрела, как две белые лодки бесшумно пересекли озеро, вспарывая бархат воды, а края за ними становились рваными, мохнатыми и тоже белыми, как будто на них осталась часть белизны лодок.
– Вот вам настоящая открыточная красота, – сказала Графиня.
– Да, да, – отозвался Ш, – великолепный китч. – Он опасливо оглянулся на меня.
Потом мужчины ушли узнавать, как ехать дальше, а мы втроем сидели на открытой веранде кафе и пили гляссе. Моя обида давно растворилась, путешествие мне уже нравилось.
– Какие же вы дураки, что не хотели ехать, – сказала Графиня Зайцу, – сейчас жарились бы на этом идиотском пляже.
– Да нет, я хотела, – с едва заметным раздражением отозвалась Заяц, – просто у меня болела голова, а он такой заботливый…
– А мне, – сказала я, – жалко, что нам всего три часа идти. Я люблю ходить по горам.
– Ну да, – сказала Графиня, – ты ж у нас дитя гор.
К нам подбежал запыхавшийся Бард:
– Быстрей, там грузовик ждет!
В кузове грузовика сидело человек восемь усатых мужчин. Увидев нас, они заулыбались и замахали руками:
– Залезай, красавицы!
Три красавицы в разном стиле. Графиня – высокая, худая, с мальчишеской фигурой и резкими движениями. Заяц – курочка, чуть выше меня, очаровательная мордочка, соблазнительная попка – на месте мужчин я, конечно, выбрала бы ее.
