I don’t want to know
Не успеваю опомниться, уже Москва.
– Куда везти-то, в Сокольники?
– А знаешь что, – внезапно осеняет меня, – вези обратно!
– Куда обратно? – пугается он.
– На Хорошевку. Где я села.
Он облегченно кивает головой.
На Садовом мы попадаем в зеленую волну, и он опять жмет на газ. На спидометре сто тридцать. Если он будет так гнать, мы очень скоро окажемся вот за этими воротами:
Мотор колеса крутит,
Вразлёт летит Москва,
Маруська в институте
Сикли-и-фасооф-скава.
Вот уже пошли Хорошевские теремки.
– У светофора направо, – говорю я.
– Я помню.
– Стоп! Приехали.
На счетчике один рубль и тридцать семь копеек – он его выключил у Аэровокзала. Я лезу в карман за кошельком.
– Не надо, – трясет головой он.
– Перестань!
– Я не возьму.
– Как хочешь. Спасибо тебе за приятно проведенный вечер. Как тебя зовут-то?
– Николай.
– Всего хорошего, Коля.
– А вас как?
– Это как раз неважно.
– Ну, где вас найти-то можно?
– Я тебя сама найду, если понадобишься.
– Я все понял. Я вас на Петровке разыщу. Вы по каким делам специализируетесь?
– Да я, Коля, все больше по убийствам.
– Вы уж меня извините…
– Ладно, всё в порядке.
Я выскакиваю и вхожу в подъезд. Лифт уже выключили. Поднимаюсь пешком на седьмой этаж. Музыка, несмотря на поздний час, по-прежнему гремит на весь подъезд. Подхожу к двери, она не заперта, осторожно вхожу. Шуба Графини на месте. Пальто Зайца тоже. Похоже, что все здесь. Осторожно заглядываю в кухню. Там на белой кухонной табуретке сидит Физик и что-то вежливо излагает Дине: учитесь, мол, властвовать собою.
Осторожно захожу в маленькую комнату и застываю на пороге. За занавеской, освещенные луной, сидят двое и шевелят губами. Их тени отчетливо видны, но голосов не слышно, их заглушает Сингер. У него творческий подъем, он играет и поет еще громче, чем раньше.
Ай уонна но-о-оу, май лорд.
У Сингера короткая пауза, и я успеваю различить голос Ш. С кем он разговаривает, легко понять по силуэту. Вот они, эти двое, которые разрушили мою жизнь и отняли у меня все. Не раздеваясь, сажусь на сундук. У меня в руках по-прежнему этот идиотский бисерный ридикюль.
Не знаю, сколько проходит времени. Я встаю, иду в коридор, кладу ридикюль на то же место на полу, рядом с шубой Графини, выхожу на лестницу и осторожно закрываю дверь. Могла бы и хлопнуть – пение Сингера способно заглушить залп Авроры.
Глава пятая
Сумеречная зона
Memoria de mis putas tristes
[22]Рикки, теперь миссис Диксон, уехала в Гану. Там, читая Библию по-английски, она сделала сенсационное открытие: бессмысленное выражение матери “Чи́за Крайс!”, которое Рикки повторяла с детства, значило Jesus Christ. Открытие так на нее подействовало, что она тут же вступила в секту Jews for Jesus. Выбор секты был неожиданным – евреев среди ее предков не наблюдалось. Теперь она решила пробудить к духовной жизни и Шушу и начала бомбардировать его письмами, где после слов “дорогой Шуша” шли пять страниц, переписанных по-английски из Ветхого Завета, а следующие пять из Нового.
А у Шуши началось помешательство на сексуальной почве. Прочитав воспоминания Казановы о поездке в Россию и роман художника Купермана Holy Fools in Moscow
[23], он впервые в жизни почувствовал себя совершенно свободным. Ему не только не надо вступать в секту, решил он, а, наоборот, нужно срочно наверстывать упущенные carnal pleasures
[24]. Главное – избежать отношений, нужна легкая, почти анонимная связь без обязательств.
Однажды в переполненном автобусе его прижало к стоящей впереди девушке. Через какое-то время он почувствовал еле ощутимые движения ее тела, которые постепенно становились все более определенными. Он осторожно стал отвечать. Через две остановки автобус опустел, но она не двигалась с места.
“Отношения?!” – пронеслось в голове у Казановы, и он в ужасе выскочил из автобуса.
Или едет в электричке из Баковки. Сидит на краю скамейки у прохода. На коленях кожаный кофр с фотоаппаратом, он удерживает его двумя руками. После “Трехгорки” в вагон вваливается огромная толпа. Прямо перед его кофром стоит женщина. Темно-синее пальто, лица он не видит. Толпа давит на нее, нижняя часть ее живота оказывается прижатой к его руке, держащей кофр. Шуша начинает осторожно шевелить тыльной стороной ладони. Женщина на мгновение замирает, потом он слышит ее участившееся дыхание. Толпа напирает, женщину прижимает к его руке все крепче. Так проходит минут семь. Внезапно женщина издает громкий стон и, наступая на ноги сидящих и задевая их головы тяжелой сумкой, бросается к закрытому окну. Могучим рывком женщина открывает заржавевшее окно, и в вагон врывается холодный мартовский ветер.
Следующим этапом его сексуальной революции стали уличные знакомства. Первый раз обратиться к незнакомке было страшно. Он забормотал что-то бессвязное, а девушка одарила его таким высокомерным взглядом, что повторить попытку он не решался долго. Постепенно понял: надо просто говорить все что угодно – но с абсолютно незаинтересованным видом. Как будто тебе пришла в голову яркая мысль, и ты решил поделиться ею с первым попавшимся симпатичным незнакомцем, случайно оказавшимся привлекательным лицом женского пола. Успех был феноменальный. В его маленькой комнатке на Русаковской побывали и даже оставили забытые предметы одежды: дрессировщица уссурийских тигров, студентка МАРХИ, аспирантка психфака МГУ, лаборантка из змеепитомника, джазовая певица из ресторана “Пекин”, две телефонистки, художница по тканям, танцовщица из молдавского ансамбля “Жок”, начинающая актриса, скрипачка из Гнесинского, журналистка из “Пионерской правды”, девушка из торговой сети, девушка без определенных занятий, литовская поэтесса и грузинская княжна.
Grande Finale его эмансипации стал их с Джей совместный день рождения в доме у Вдовы. Социолог был в командировке, их свадьба с Джей уже была назначена, примерно через месяц. Джей так и не могла решить, нужен ли ей этот брак. На день рождения она пригласила всех подруг-лингвисток по университету, а Шуша – своих друзей. Было человек пятьдесят. Когда Миша Липеровский увидел стайку юных девиц, он радостно закричал: “Да это же настоящий цветник!” Не очень понятно, чему он так обрадовался. Друзья и так постоянно знакомили его с веселыми и доступными девушками, чтобы они наконец лишили его невинности, но он, как гоголевский Подколесин, всегда в последний момент убегал.
