Четвертое письмо лондонскому другу
5 сентября 1978 года
Только что позвонил Витька и сказал, что на пятницу, субботу и воскресенье мы, оказывается, едем в Осташков, и он уже заказал гостиницу. Надо же! А я еще про Торжок не дописал. А вообще – хватит путешествовать! В жизни каждого человека уже было достаточное число путешествий, даже если маршрут пролегал только от печки до порога. Важно эти путешествия подробно и добросовестно записать. Путешествий всегда больше, чем ты можешь записать. Поэтому надо стремиться не к путешествиям, а к обладанию писчей бумагой, пишущей машинкой, письменным столом и, разумеется, тишиной за окном. У меня-то как раз под окнами сейчас ремонтируют здание нового цирка, которое построили архитекторы Белопольский и Вулых. Я бы лично производил ремонт за их счет, потому что здание, несмотря на висящий на нем плакат “Строитель, ты строишь цирк на века”, разваливается. Ты, конечно, возразишь, что архитектор проектирует, а строит строитель, но ты не прав. Архитектура выросла из строительства точно так же, как потом из инженерии вырос дизайн. Глубоко прав был бандит Каганович со своим лозунгом “Архитектор – на леса!”. И уж тем более был прав Витрувий, сказавший firmitas, utilitas, venustas, что, как знает каждый школьник, значит “прочность, польза, красота”. Обрати внимание, что красота идет последней. Эту фразу Витрувия процитировал позавчера по телевизору мой директор, приписав ее почему-то масону Баженову, возможно, спутав его с Митей Бажутиным, который хоть и не масон, но выбрил себе на затылке тонзуру; польза в ней, может быть, и есть, но красоты никакой, говорить же о прочности применительно к затылку мне представляется неуместным.
Вернемся в Тверскую область. Я оставляю открытым вопрос, опрыскали ли нас ДДТ, гербицидами или пестицидами и зачем. Важно, что мы выжили благодаря проливному дождю. Жители деревни Житково попытались проделать с нами все тот же трюк, то есть послать нас на Святцево, Быльцево, Скрылево с конечным пунктом в Раменьях, но мы были начеку. Под проливным дождем мы наконец нашли одного человека, который признался, что есть тропинка через лес, которая ведет в Малые Вишенья, а, как он слышал, в Малых Вишеньях есть рыбак, который когда-то ходил на Осугу на рыбалку.
– Пойдете вон к тому лесу, – сказал он, – перейдете ручей, там будет тропинка. Одна тропинка пойдет правее, другая левее, третья прямее.
– А какая нам нужна? – спросили мы.
– Вам-то? Сами увидите. Которая на Малые Вишенья.
Больше ничего мы от него добиться не смогли. Вообще мы заметили, что мы с местными жителями не понимаем друг друга. Для них тропинка на Малые Вишенья отличается от всех остальных именно тем, что она ведет на Малые Вишенья, а остальные – совсем в другие места. Но что же нам делать, если мы никогда не ходили по этой тропинке и не знаем, ведет ли она в Малые Вишенья? Вот этого “никогда” и не желали понимать наши житковские (как, впрочем, и прутенковские, а впоследствии и вишенские, и пудышевские, и сосенские, и дедковские, и никольские, и арпачеевские, и якшинские, и фоминские, и красненские, и волосовские, и астратовские, и щербовские, и прямухинские, и скрылевские, из другого Скрылева, и русоские, и рясненские, и луковниковские, и, наконец, старицкие) мужики и упорно твердили свое:
– Как ручей перейдете, так сразу и увидите тропинку на Малые Вишенья. Только вы не идите по той, что в Киселевку ведет, вам туда не надо. Да вы ее сразу узнаете, тропинку, ее сразу видать, она на Вишенья ведет, а та на Киселевку.
Углубившись в сосновый лес, мы сделали короткий привал, съели по мокрому куску хлеба, по мокрому куску сыра и заели все это мокрой земляникой, которая росла у нас под ногами. Тропинка стала едва различимой, мокрые ветки обдавали водой, как из душа, сквозь полностью промокшие куртки этот душ ощущался, как если бы никаких курток и не было. Быстро темнело. Глину развезло уже настолько, что ноги проваливались по щиколотку. Тропинка теперь то исчезала совсем, то внезапно их появлялось много и вели они, разумеется, в разные стороны – одна в Киселевку, другая, возможно, в Дрембу, а третья – в местечко Зембля, но понять, какая где, мы даже и не пытались. Так прошло около двух часов. Становилось то темнее, то светлее, потому что свет и тьма зависели не от времени суток, а от сгущения и разряжения туч. Временами мы разделялись – одни шли по одной тропинке, другие по другой, и каждый раз мы все равно сходились, и временами это нас радовало, хотя с таким же успехом могло бы и огорчать. Было тяжело, рюкзаки врезались в плечи, с каждым шагом приходилось с хлюпаньем выдирать увязшую в жидкой глине ногу. Непонятно было, куда идти, и не у кого было спросить, а если мы не выйдем к реке до ночи, то нам будет нечего пить – мокрую палатку в мокром лесу мы бы как-нибудь поставили, костер из мокрых дров мы бы как-нибудь развели, но вот уже горячего чая не было бы точно, а без горячего чая не радовало бы нас даже наличие бутылки водки. Внезапно мы вышли на дорогу, это была явная дорога с отчетливыми следами коровьих копыт, но идти по ней было хуже, ибо отсутствие травяного покрова приводило к тому, что ноги проваливались в глину уже не по щиколотку, а почти по колено. А главное, неясно было, идти по дороге направо или налево. Это выяснилось, когда мы все-таки пошли налево и встретили большое стадо и молодого пастуха.
– Идите назад, – сказал пастух, – там дорога будет расходиться на три. Так вы не идите по той, которая ведет в Дрембу, и не идите по той, которая ведет в Земблю, а идите по той, которая ведет в Малые Вишенья.
– А как мы узнаем, какая куда ведет?
– Так видно же будет – одна туда, другая сюда.
– Ну да, конечно, – сказали мы обреченно и двинулись, понимая, что Зембли нам не миновать.
Шли долго. Тропинки ветвились, сходились, снова расходились, пропадали совсем, внезапно превращались в широкую дорогу со следами колес, потом удивительным образом следы обрывались. В конце концов тропинка уперлась в заросли орешника и осины, и мы остановились, ибо идти дальше было некуда. Дождь продолжался, под ногами все превратилось уже в настоящее болото, и тут между нами произошло нечто, что можно было бы назвать скандалом между воспитанными людьми.
С одной стороны, избыток воспитания мешает свободному выходу эмоций, и это плохо, потому что эмоции выходят со скрипом, накапливаются и потом прорываются в самый неподходящий момент. Если же ты способен от души полаяться и даже, если повезет, подраться, то потом может наступить идиллия. С другой стороны, способность контролировать выход эмоций упрощает отношения, воспитание работает как стабилизатор – независимо от колебаний реальных эмоций на выходе получаешь примерно одно и то же. Любовь и ненависть выражаются примерно в одной сдержанной стилистике, механизм отношений работает без скачков и сбоев. Тут тоже есть проблема, вся нагрузка падает на внутренний стабилизатор, и он может оказаться перегруженным. А у тех, кто привык к свободному выходу эмоций, драка может стать привычным ритуалом, и проблемы восстановления отношений может и не возникнуть.
В шестнадцать лет обычно волнует проблема, как разговаривать с женщиной, с которой ты только что совершил ряд беспорядочных акробатических движений. Надо ли говорить житейском тоном, как будто ничего не было, или, наоборот, сознательно снижать смысл происшедшего циничными физиологическими подробностями вроде “черт, все локти и колени об эту гнусную обивку ободрал”, или же надо говорить что-то вроде “моя атманическо-брахманическая сущность пережила состояние комы, сомы, нирваны, не вижу обивки ни целой, ни рваной, ни душа не надо, ни ванны, ни этой подушки диванной, к Германтам иль в сторону Свана, в пустыню, в болота, в саванну, к Ивану, к Арону, к Абраму, о, дайте подъемного крану извлечь из души моей прану”… Страница кончилась, продолжение в следующем письме.
