Ленка, Женька и Витька пошли в сельпо покупать хлеб, водку, тушенку, краснодарский чай, незрелые помидоры, спички, сигареты “Опал”, слипшиеся ириски и алюминиевую кастрюлю. Я двинулся в сторону избы с надписью “КЛУБ”. Из-за нее выехал трактор.
– Смотри, коня-то мово не напугай! – крикнула трактористу почтальонша. Ее конь, запряженный в телегу, смирно жевал солому и только косился на трактор, выпускавший клубы вонючего дыма. Ленка, Женька и Витька вышли из магазина с потолстевшими рюкзаками.
– Вон почтальонша сейчас в Никольское поедет, – сказал нам мужик, одетый, несмотря на сравнительно теплый день, в телогрейку. – Просите ее, может, подвезет.
– Ну куда я вас всех посажу! – откликнулась почтальонша. – С такими вещами. Кого-нибудь одного – пожалуйста. Это ж конь, а не трактор.
Жалко. Поездка на телеге никак не нарушила бы пешеходности – это ж конь, а не трактор. Автобус непригоден для знакомства с местностью, но лениво плетущийся конь дает, как мне кажется, правильный ритм передвижения. Постоянный скрип колес, равномерное сотрясение вестибулярного аппарата и запах конского навоза создают тот самый каркас восприятия, обеспечивающий единство картины мира, ныне считающееся утерянным.
Дорога шла вдоль реки. Вскоре нас обогнала почтальонша на своей телеге. Потом дорога вышла к большаку, по которому ходили автобусы. Большак поворачивал налево вдоль реки Таложенки, левого притока Осуги. На Таложенке стояло Никольское, Арпачево и деревня Таложенка, куда мы не дошли, потому что Таложенскую церковь, воспользовавшись болезнью Суслова, снесли в 1962 году, а в 1973-м, когда ему стало хуже, снесли и барский дом. Теперь туда ходить незачем.
Прежде чем сворачивать на большак, мы решили “наскоро перекусить всухомятку” – эти три неприятных слова довольно точно передают вкус такой еды, поэтому я настоял, чтобы мы все-таки спустились к реке, развели костер и выпили чаю. Избалованные москвичи презирают краснодарский чай, говоря, что он сделан из веника, но мы за эти дни настолько опростились, что могли бы заварить и метлу.
Вместо намеченных двадцати минут мы провели у реки три часа, но обычно так и бывает. Сначала мы с Витькой залезли в ледяную воду, чтобы, говоря пушкинским языком, “обмыть запревшие яйца”. Потом стали разжигать костер, а он все не разжигался.
– Я принесу хороших дров, – сказал Женька и исчез вместе с топором.
Потом откуда-то издали долго слышался стук. Мы развели костер, вскипятили чай, выпили его, стали собирать вещи – и только тут появился наконец Женька, почти голый, огромный, лохматый, босой. Над головой он нес гигантское сухое дерево, на котором можно было бы сжечь три-четыре Жанны д’Арк и полтора Джордано Бруно. За резинкой некогда белых трусов торчал топор. Освещенный заходящим солнцем, он был и Давидом, и Голиафом; и Самсоном, и Далилой; и Юдифью, и головой Олоферна; и Рабочим, и Колхозницей; и серпом, и молотом.
Потом мы шли по песчаному большаку в хорошем темпе и в прекрасном настроении. Это был все тот же день, начавшийся признаниями Антона. Несколько раз начинался дождь, но мы уже были опытнее – мы надевали наши плащи поверх рюкзаков. В результате не мокла спина, а когда дождь прекращался, плащи на ветру мгновенно просыхали. Не останавливаясь, мы прошли Сосёнки, Дедково, и ко- гда уже начало темнеть, слева впереди стали видны очертания Львовского мавзолея в Никольском. Мы прошли мимо бетонных бараков и, перепрыгивая через лужи, подошли к ротонде.
На фотографиях и чертежах мавзолей казался маленьким, а в натуре он выглядел огромным и страшно облупленным. На фотографиях казался графичным, тут же он был скульптурным. Здесь были все излюбленные формы Николая Александровича, за исключением пирамиды. Цокольный этаж был сложен из грубых булыжников, как пирамида в Митино. В нем были циркульные арки, как в мосту в Васильево. Колонн было не двенадцать, как в Крестовоздвиженской часовне, а шестнадцать, как в Знаменском, колонны были дорические, как в Борисоглебском соборе, а не коринфские, как в Крестовоздвиженской часовне, и не ионические, как в Знаменском.
В начале 1950-х, когда Суслов разыскал и атрибутировал мавзолей, он обнаружил, что около него мальчишки играют в футбол каким-то непонятным предметом. Суслов заинтересовался. Предмет оказался черепом Николая Александровича из вскрытого и разграбленного склепа в цокольном этаже. Остальных частей скелета найти не удалось, а теперь пропал и череп. Если влезть через окно в цокольный этаж, взяв с собой фонарь, ибо там темно, то можно увидеть лишь одну оставшуюся надгробную плиту родственников Львова, а вместо остальных – ямы.
Как пишут в путеводителях, время не пощадило остальных строений усадьбы Никольское, и это самая правильная формулировка. Субъектом разрушения и забвения следует считать именно время или, точнее, пространственно-временной континуум, который можно назвать культурой, или стилем жизни, или общественным мироощущением.
Итак, общественное мироощущение не пощадило усадебного дома Львова. Время срезало у него всю центральную часть вместе с правым флигелем, культура выбила в оставшемся флигеле стекла, а стиль расписал стены детской комнаты похабщиной.
Тебе, давно живущему в Англии, где ритуалы парламентских прений и университетских застолий, не говоря уже о самих зданиях, не изменились за последние несколько веков, уже трудно вспомнить и тем более понять этот modus vivendi.
Мы еще раз обошли всю усадьбу, точнее, все, что от нее осталось, и на прощание сфотографировались в санях, стоящих в коричневой луже.
Дафнис и Хлоя
– Слушай, – сказал Шуша Алле в середине зимы, – ну чего ты тут будешь сидеть в Москве, одна, с двумя детьми. У меня идея. Ты выходишь за меня замуж, и мы вместе уезжаем в Америку.
Долгая пауза.
– Тебя не выпустят. У тебя была секретность.
– Какая там секретность! – отмахнулся Шуша. – Третья форма. Я знаю троих, которые с ней уехали.
– А почему в Америку?
– А куда еще? Единственная возможность уехать – вызов из Израиля. А дальше выбор среди стран, готовых принимать беженцев, – США, Канада, Новая Зеландия и Израиль. Америка – страна эмигрантов. Там, в отличие от Европы, легко стать своим. Там можно говорить с акцентом.
– А почему не Израиль?
– А что у меня общего с этой страной? Я для них чужой, у меня мать православная.
– Они тебя примут. У тебя же там двоюродная бабушка! Там, кстати, тоже можно говорить с акцентом.
– А что мне там делать? В Африке!
– В Африке? Ты географию в школе проходил?
– Ну, не в Африке, в Аравии. Один черт.
– Ну хорошо, езжай куда хочешь. А я тебе зачем? Ты что, опять в меня влюбился?
– Слушай, мы не дети. Влюбленность продолжается недолго, а дружба может длиться вечно. Мы ведь друзья?
– Друзья. Но если мы уедем вместе, нам придется жить и, возможно, даже спать вместе. У нас с тобой нет такого опыта.
