В семь утра мы просыпаемся окончательно. За окном яркое солнце и с обеих сторон – море. Мы едем по узкой насыпи, соединяющей Венецию с сушей. Я пошел бриться, умываться и чистить зубы – единственный во всем вагоне, итальянцы, похоже, это занятие не уважают – я имею в виду тех из них, которые ездят по ночам в сидячих вагонах, а что происходит в вагонах первого класса, мы, я думаю, узнаем не скоро. Когда мы вышли из поезда, нас слегка покачивало от бессонной ночи. Чтобы прийти в себя, выпили due cappuccini и съели due tramezzini (осталось 26) и оставили рюкзак в камере хранения. Там же, на вокзале, купили путеводитель с планами, фотографиями и схемами (осталось 23) и вышли на набережную Большого канала. Еще не успев ничего разглядеть, мы сразу ощутили совершенно особый свет и колорит, совершенно не римский, – блики, отсветы, мерцание, мрение – во всем присутствует вода. Мы не отрываясь смотрим на отражения в этой воде, и у нас возникает что-то близкое к наркотическому опьянению.
Разложите перед собой карту Венеции. Обратите внимание на размер города, он чуть больше Баковки. Через весь город в виде латинской буквы S, только зеркально перевернутой, похожей скорее на русскую Г, проходит Большой канал. Он шире всех остальных каналов, примерно как половина Москва- реки. По мосту Понте дельи Скальци мы перешли через воды Большого канала, которые Муратов называет летейскими водами, то есть водами реки Леты, но вместо ожидаемого забвения во мне стали всплывать воспоминания о лекциях по истории архитектуры в полутемном зале института. Происходило чудо, мутные черно-белые диапозитивы на моих глазах превращались в освещенные ярким утренним солнцем трехмерные то ли макеты, то ли декорации, то ли миражи.
Гондольер в соломенной шляпе с красной лентой и в красно-белой полосатой майке стал делать нам знаки типа “эх, прокачу!”, но мы не сели бы, даже если бы у нас были деньги, слишком уж это напомнило ВДНХ с катанием на тройках. Тут, правда, есть разница. Венеция – это город, естественно превратившийся в театральную декорацию, и эта декорация изображает саму себя, в то время как ВДНХ изображает нечто, чего нет, не было и никогда не будет.
Надо было все-таки сесть в эту гондолу и не пытаться вырваться из спектакля. Приехать в Венецию и искать в ней нетуристских радостей – это примерно то же самое, что, придя в театр, не заходить в зрительный зал, а лазить по подсобным помещениям. Я, конечно, буду настаивать, что мы не сели в гондолу по идеологическим соображениям, но, между нами говоря, не сели мы от бедности.
Примерно к середине дня эйфория кончилась. Надо было срочно поспать, хотя бы несколько минут. Мы вернулись на вокзал, купили подарок Тамаре – она из своей поездки привезла нам сувенир “золотая гондола”, от нас же ей достанется “тарелочка с ложечкой” (осталось 19 600). Взяли рюкзак из камеры хранения (осталось 19 150) и где-то около Fondamenta Santa Lucia потеряли всякую способность сопротивляться сну, бросили спальники прямо на булыжники, легли на них и провалились в сон. Мимо нас проплывали гондолы, лодки, катера, и какой- нибудь американский турист, возможно, говорил своей жене, указывая на нас:
– Смотри, Бетси, до чего забавны эти итальянцы. В городе полно гостиниц, пансионов и мотелей, а они предпочитают традиционную сиесту на булыжниках, как римские легионеры.
Когда мы проснулись, уже темнело. После сна тяжелая усталость сменилась легким отупением, какое бывает, когда от головной боли выпьешь несколько таблеток аспирина – боли не чувствуешь, но в голове туман. Мне срочно нужно было найти туалет, а, как нам сказал один гондольер, “ин Италия тоилетте но ворк”. Алла посетила туалет на вокзале, мне же она предлагала вести себя по-итальянски, то есть писать в канал. Я долго не мог на это решиться по двум причинам. Во-первых, вся Венеция, включая каналы, это произведение искусства, поэтому писать в канал – это все равно что подтираться страницей из “Божественной комедии”. Во-вторых, надо ухитриться это сделать, пока нет ни одной гондолы на воде и ни одного американского туриста на суше за спиной.
Гондолы, как назло, зачастили, причем в каждой из них кто-нибудь пел. Некоторые валяли дурака и нарочно орали фальшивыми голосами “Санта Лючию”, звучало как “Подмосковные вечера” в Сокольниках, а некоторые пели серьезно, под аккомпанемент аккордеона или гитары. Прямо скажу, в такой высокохудожественной обстановке я не пи́сал никогда. Набежавшая волна от промчавшейся моторки смыла это позорное пятно с замшелых камней древнего города.
Пора было искать дорогу обратно к вокзалу. Сначала мы шли наугад и оказались у конной статуи Бартоломео Коллеони скульптора Вероккио. Несчастный Коллеони завещал все свои деньги, сто тысяч дукатов, Венецианской республике, чтобы на главной площади Сан Марко ему воздвигли монумент. Когда в 1475 году он умер, решили, что на главной площади ему будет слишком жирно, и поставили монумент перед собором Иоанна и Павла, они же Джованни и Паоло (или даже John and Paul – начнем привыкать к языку будущей родины). Святой Марк все же незримо присутствует – рядом находится Scuola Grande di San Marco, которую построил не кто-нибудь, а Якопо Сансовино.
Мы шли мимо ярко освещенных ресторанчиков и кафе, где за столиками красивые, хорошо одетые люди разговаривали и тихо смеялись. Некоторые столики были освещены только свечами. Свечи мерцали, и казалось, что там происходит нечто тайное и запретное. Но ничего тайного там не происходило, просто ели лангустов, омаров и устриц, не говоря уже о пицце, спагетти и ригатони, запивая все это кьянти, фраскати и веллетри. Запретным это было только для нас.
Мы испытывали примерно то же чувство, какое испытал Владимир Печерин, один из первых российских политических эмигрантов, когда он в 1838 году бежал из Швейцарии, где его должны были арестовать за долги, и в конце концов, голодный и оборванный, добрался до французского города Нанси. Шел дождь. Он укрылся в подъезде губернаторского дома. Подъезжали кареты, из которых выходили “прелестные дамы, разряженные в пух”, и “элегантные мужчины в мундирах и черных фраках”. Что может быть ужаснее, думал он, чем шататься без цели по улицам, чувствовать голод и видеть перед собой зрелище довольства и роскоши.
В XX веке путь Печерина бюрократизировался, бегство с родины превратилось в заполнение бесчисленных анкет как до, так и после пересечения границы. Если бы слова “кватроченто”, “антаблемент”, “базилика” и “квадрифолий” не вызывали у нас священного трепета, то мы смирно сидели бы у себя на Вестричио Спуринна или валялись на пляже в Остии, как большинство rifugiati sovietici, и не испытывали бы ни усталости, ни голода, ни зависти.
Поезд Венеция – Рим, на котором мы собирались доехать до Флоренции, отправлялся в то же время, что и поезд из Рима, в 00:25, но, чтобы занять купе и забаррикадироваться, следовало прийти заранее. На вокзале шла обычная жизнь, кто-то спал на полу в спальном мешке, кто-то читал порнографический журнал, кто-то обнимался в углу. Наши обратные билеты были до Рима. Мы спросили кассира, можем ли мы сделать остановку во Флоренции. Он ответил, что можем. Это мы и без него знали. А зачем спрашивали? А просто так, чтоб доказать себе, что мы можем поболтать на этом звучном языке: possiamo fermarci a Firenze?
