– У него есть одна слабость, – продолжал Джим, – патологическая жадность. Если будешь с ним работать, веди себя жестко. Скажи: “мой час стоит двадцать пять баксов”. Он начнет говорить “сделай мне по десять баксов, а я тебе приведу таких богатых клиентов, что ты сказочно разбогатеешь”. Не верь. В нем еврейская жадность постоянно побеждает польскую галантность. Мне, кстати, можно ругать евреев, я сам еврей.
– А славян? – спросил Шуша.
– Мне нельзя. Тебе можно.
Они сели в красный Maserati Khamsin 1979 года, главный источник гордости Джима и одновременно источник его страданий – ее надо было постоянно чинить. Создана машина была легендарным дизайнером Марчелло Гандини. Расстаться с ней Джим не мог. Слово Khamsin напоминало Джиму о его детстве, когда он целое лето провел в израильском кибуце, и все это время из пустыни дул хамсин
[56]. Если бы в 1965 году Шуша не послушался родителей и поехал к двоюродной бабушке Соне в Израиль, у него был бы шанс познакомиться с Джимом уже тогда, и вся жизнь, возможно, сложилась бы иначе.
На этот раз Khamsin повел себя образцово. Было уже темно. С оглушительным ревом они промчались, как ветер пустыни, по ярко освещенному Сансет- бульвару, вызывая оживление у стоящих на каждом углу проституток всех возможных этнических групп. Одеты они были (или, точнее, раздеты) с цирковой яркостью.
– Смотреть на них интересно, – сказал Джим, – но вступать с ними в отношения не советую.
– Приходилось? – поинтересовался Шуша.
– Из спортивного интереса. Быстро и эффективно. Физиотерапия. Ни к эротике, ни к сексу отношения не имеет.
Интерьер ресторана действительно выглядел убого, но, судя по количеству людей, осаждающих метрдотеля, это не имело значения. Метрдотель узнал Джима и быстро повел их обоих в зал. Сзади послышалось недовольное ворчание. Метрдотель обернулся и строго произнес слово “резервация”. Никакой резервации у них, конечно, не было.
Все столики были заняты. Два официанта быстро принесли еще один, с невероятной скоростью накрыли его белоснежной скатертью, расставили в идеальном порядке бокалы, вилки, ложки, ножи, салфетки.
– Сейчас ты увидишь пример гениального маркетинга, – прошептал Джим.
Перед каждым появился небольшой продолговатый поднос с жостовской росписью петухами и жар-птицами. На каждом подносе стояло восемь маленьких стопок, наполненных жидкостями разной степени прозрачности.
– Наши знаменитые водки домашнего приготовления, – сказал официант с сильным французским акцентом. – C’est un compliment de la maison. Подарок от хозяина.
– Ты понял, какой это гениальный маркетинг? – спросил Джим, когда официант отошел.
– Что тут необычного? В мексиканских ресторанах сразу приносят чипсы и гуакамоле, в итальянских – хлеб и оливковое масло…
– Я вижу, ты не настоящий славянин. Русские сразу выпивают все восемь. Восемь рюмок примерно по 70 грамм – это 560 грамм водки. После седьмой рюмки они перестают смотреть на цены и заказывают все самое дорогое. Ты хотя бы попробуй! Действительно замечательные водки.
– Я не пью водку.
– Может, и в шахматы не играешь?
– Нет.
– Какой же ты русский?!
– Вот именно! Плохой русский. Меня выслали в Америку на перевоспитание.
Когда они ели уху с расстегаями, появился сам Эпштейн – элегантный, седой, весь в черном. Джим представил Шушу как талантливого молодого архитектора, который сможет сделать прекрасный проект интерьера, разумеется, под неусыпным наблюдением самого Джима, который в данный момент, к несчастью, перегружен срочной работой.
– Замечательно, Саша, – сказал Адам. – Меня сейчас ждут. Приходи в субботу утром, и мы поговорим.
– Pan mówi po polsku?
[57] – спросил Шуша, стараясь произвести впечатление на потенциального клиента.
– Neohotno, no sovershenno svobodno, – сказал Адам с преувеличенным акцентом, испытующе глядя на Шушу.
– Разумеется, – сказал Шуша. – С именем “Адам” вы просто обязаны цитировать “Аду” Набокова.
Эпштейн довольно улыбнулся, и Шуша понял, что первый тест он прошел.
В субботу Адам повел его на патио на крыше. Грязный заплеванный Голливуд-бульвар с десятиэтажной высоты выглядел гламурно. Перспективу замыкал знак HOLLYWOOD – оказывается, изначально он был рекламой комплекса жилых домов “только для белых”. А что ты удивляешься, объяснял ему Джим: в Калифорнии, всего за двадцать лет до твоего приезда, черный по закону был обязан уступить белому место в автобусе.
К ним подошел тот самый официант, который рекламировал водки.
– Ты голодный? – спросил Адам.
– Нет, спасибо.
– Тогда, Франсуа, – обратился Адам к официанту, – принеси нам кристально чистой воды города Лос-Анджелеса.
– Oui, monsieur. А вам, сэр? – обратился он к Шуше.
– Мне тоже.
– Может быть, что-нибудь получше, Perrier или Evian?
На лице Адама появилось страдальческое выражение:
– Франсуа!
– Oui, monsieur.
– Ты знаешь, как я тебя люблю.
– Oui, monsieur.
– После того как я сказал тебе “принеси нам кристально чистой воды города Лос-Анджелеса”, ты решил обратиться к моему другу с предложением изменить мой заказ?
– Je suis terriblement désolé!
[58] – сказал побледневший Франсуа.
– Я так восхищался твоей работой и тем, как быстро ты усвоил стиль поведения, принятый в ресторане нашего уровня, и тут – такой провал.
– Je suis terriblement désolé! – повторил Франсуа, и его лицо стало совсем белым.
– Ничего, ничего, – в Адаме, похоже, с опозданием проснулась польская галантность. – Это мелочь. Je t’aime encore
[59]. Неси нам скорее воду.
– Что у тебя в этой папке? – обратился он к Шуше, который был слегка напуган этой сценой.
– Я принес проекты интерьеров.
– Так, так, – Адам стал листать портфолио, – charmant, charmant. А как ты оцениваешь свою работу для клиентов?
– Если объем работы известен заранее, я могу рассчитать свое время и назвать точную сумму.
– Нет, нет, объем работы никогда не известен заранее. Сколько стоит твой час?
