— Все еще безуспешно, — сообщила она вечером в субботу. — Если я не найду его завтра, то рискну расспрашивать в гостиницах.
— Может, его вообще здесь нет, и вся эта затея — лишь пустая трата времени.
Но Елена посмотрела на него и покачала головой. Она знала Дани лучше, чем кто-либо. И была уверена, что он здесь.
— Если он здесь, — продолжая ее муж, — и уедет, не причинив вреда Миранде, мы тоже уедем, и ни с кем не будем говорить.
Елена села на подлокотник кресла, обняла мужа и прижала его голову к своей груди.
— Если ты хочешь, мы так и сделаем.
Но в понедельник, около полудня, Елена увидала на улице знакомую фигуру. По направлению к ней шел Рэйф Деверилл. После первоначального удивления, Елена инстинктивно захотела: скрыться, но вместо этого вдруг двинулась навстречу ему, внезапно уверившись, что он может оказаться союзником.
— Елена! Господи Боже, что вы здесь делаете? Вы живете в Кимберли?
— Нет, в Кейптауне.
— Но я — тоже.
— Да, я знаю. Я часто видела вас на Эдерли-стрит, но всегда переходила на другую сторону улицы, чтобы мы не встретились.
— Но почему?
— Это очень долгая история.
— Может у вас найдется время рассказать ее мне? Пойдемте, перекусим — и поговорим.
Она заколебалась, гадая, не станет ли беспокоиться муж, если она не вернется в гостиницу на ланч, но наконец решилась принять приглашение.
— Прежде чем я начну, — сказала она, когда они вошли в дом, — ответьте, не видели ли вы Дани?
— Нет. Он в Кимберли?
— Это я и пытаюсь выяснить, — Елена поморщилась, чувствуя, что не может объяснить подробнее.
— Я удивлен, что вам неизвестно его местопребывание.
— Мы с Дани не встречались около шести лет. Видите ли, я вышла замуж за англичанина.
Он заметил кольцо на ее пальце.
— И с точки зрения Дани, вы предательница. Вы счастливы, Елена?
— Очень счастлива, спасибо. — Несколько минут она рассказывала о детях, которые остались в Кейптауне под присмотром няньки и соседей, сознавая, что он пристально на нее смотрит. — Муж приехал вместе со мной, но он сегодня нездоров, — упавшим голосом закончила она.
— И это все? Это ваша долгая история? И вы не объяснили мне, почему избегали меня в Кейптауне.
— Я не могу объяснить.
Он хрипло рассмеялся.
— Женщины, переодетые в мужские костюмы, и женские тайны, которые нельзя разглашать. Вот история всей моей жизни.
— Это не мой секрет, иначе я бы вам рассказала.
Рэйф задумчиво посмотрел на нее через стол.
— Есть в вас нечто, заставляющее вам верить. Меня утешает одно — вы замужем за англичанином, а это значит, что вы забыли войну.
— Не забыла. Но я простила.
При этом слове он вздрогнул и глаза его впились в нее, умоляя продолжать.
— И вы не забыли, — твердо сказала она. — Это написано вашем лице. Что вас тревожит? Поль?
— Отчасти.
— Но вы его предупреждали — я слышала. Это было ночью, когда Дани застрелил Зулу и Япи Малана. Поль стоял рядом с Фрэнком и вами, и вы, зная, что именно Фрэнк завел вас в ловушку, сказали: «Хорошо провели день, мистер Уитни? Гордитесь ценной наградой за успех операции? Все еще думаете, что из этого можно сделать хорошую статью для Нью-йоркской прессы?» Фрэнк не ответил, но Поль встал на его защиту…
— В этом все и дело. Поль был так благороден, так добр… он был единственным, кто поддержал Япи перед смертью. Если бы вместо него пришлось казнить Дани, было бы гораздо легче.
— Поль говорил вам, что он из Кейпа, и поэтому тоже может считаться предателем. Вы ответили: «И, однако, вы усугубляете свое положение тем, что носите британскую форму. Вы что, не знаете, что наказание за это — смерть?» и Поль ответил: «Меня можно повесить только однажды».
— Его не повесили, его расстреляли. Я пытался спасти его, Елена. Ездил в Грааф-Рейке и обращался в полевой суд за помилованием, но мне отказали. Главнокомандующий был недоволен моим поведением и вряд ли можно считать совпадением то, что именно мне было приказано командовать расстрелом. Я отказывался, говорил, что я солдат, а не палач, тогда мне было объявлено, что я обязан исполнять свой долг, как приказано генералом, в соответствии с присягой королю и законам страны. — Он вертел в руках ножку бокала, глядя в его дно. — Я добился двух уступок. Во-первых, казнь должна быть совершена не публично и за городом, на любом холме по выбору Поля. Во-вторых, должен был присутствовать священник. Я выстроил всех своих кавалеристов и сказал, что мне нужны пять добровольцев для расстрельной команды, и мне не стыдно признаться, что я не мог хладнокровно смотреть на каждого, кто выступил вперед, хотя им это задание нравилось не больше, чем мне.
— Поль бы простил вас.
— Он так и сделал. Когда я подошел завязать ему глаза, он сказал, что прощает и даже жалеет; что казнь возложили именно на меня. Это помогло… но смотреть в глаза человеку в такой момент, человеку, которого уважаешь за искренность его убеждений… отобрать жизнь как понюшку табаку…
— Вы его предупреждали, — повторила Елена. — Поль был мужчиной и знал на что шел. У него был выбор.
— У Марианны не было выбора.
Боль от этого выкрика ранила ее в самое сердце, напомнив Елене о маленькой золотоволосой племяннице, умершей в концентрационном лагере.
— Расскажите мне о Марианне, — тихо произнесла она.
— В тот день, когда мы расстались, по пути в Мидлбургский лагерь…
— В тот самый день, когда вы дали мне бежать, — подчеркнула она.
Рэйф отмахнулся.
— Неважно… Доставка Елены Гроблер была не единственной причиной, по которой я туда направлялся. Я получил письмо, что моя приятельница, леди Джулия Фортескью, приезжает в лагерь как представительница Женского комитета и хочет меня видеть. Ирония в том, что мне пришлось долго ждать. Нужно знать Джулию, чтоб это понять. Она так прекрасна, так изумительно выхолена, так порочна, такая… хищница! Но я застал ее, когда она просила кружку, молока для больного ребенка — нет, не просила требовала. Топала ногой и требовала! Она взяла эту кружку, и кучка виновато глядящих солдат последовала за ней и наблюдала, как она поит мальчика лет шести. Он был так истощен, что глаза его казались неестественно огромными на измученном лице, руки и ноги превратились в прутики, а губы так истончились, что не могли сомкнуться и образовывали жуткую усмешку. Затем она указала им — меня она в тот миг не видела — на два белых гробика. Среди складок саванов виднелись маленькие личики. «Их сфотографировали утром, — сказала она, — чтобы передать снимки отцам, если их отцы еще живы». — Она прошла по госпиталю, проклиная мужчин и их военные игры, и встала на колени у постели Марианны. «Эта девочка умирает, — сказала она, — но я хочу показать вам, как она умирает». Она приподняла девочку, и под ней обнаружилась пеленка, грязная и вонючая. Ее руки так жестоко тряслись, что Джулия опрокинула содержимое постели прямо на себя, и в тот же миг Марианну вырвало прямо на ее платье. «Санитары забывают менять постели, говорила Джулия, — или они невероятно ленивы для этого, а пациенты слишком больны, чтобы жаловаться. Детям приходится лежать в собственных испражнениях, и их кожа гниет».
