Когда провиант нельзя было украсть у врага и люди уставали от билгонга
[11] и мучной болтушки или тыквы с картошкой, коммандос грабили местные фермы. Но потом Дани совершил налет на фруктовый сад Япи Малана. Между ними произошла яростная стычка. Дани обвинял «хенсоппера» в трусости и лени, в том, что он отсиживается дома, в безопасности, в то время, как коммандос сражаются с врагом. Япи не выказывал ни признака стыда и твердо стоял на своем.
— В самом начале войны я воевал из любви к своей стране и из долга перед ней, воевал, даже когда стало ясно, что наше дело обречено. Но теперь ты путаешь храбрость с тупым упрямством. Ты не допускаешь, что худшее уже настало, и чтобы принять это, требуется больше мужества, чем продолжать проигранную войну.
Ответ Япи привел Дани в бешенство. Он бросился к коновязи, где стояла его лошадь и вытащил из седельной сумки sjambok — смертоносный кожаный кнут. Размотав до земли его зловещий хвост, он взмахнул кнутом и опытным ударом обрушил сыромятный ремень на спину Малана, порвав его рубаху. Никто не двинулся с места — ни Елена, ни Фрэнк Уитни, ни коммандос, ни даже сам Малан, — никто не стал удерживать или связывать его, однако Япи и не пытался бежать. Елена живо помнила жуткую тишину, повисшую в саду под жарким полуденным солнцем, молчание, смешанное с напряжением, нарушаемое только свистом кнута, разрывавшего воздух, чтобы вновь и вновь впиться в человеческую плоть. Третий удар поверг Малана на колени, кровь струилась из порезов, лохмотья покрасневшей рубахи были почти неотличимы от лохмотьев кожи. Дани еще дважды взмахивал кнутом, но хотя Малан падал на землю, он отчаянно заставлял себя вновь подняться на колени. В глазах, устремленных на своего мучителя и зрителей, горел вызов, зубы были стиснуты, чтобы не дать вырваться крику боли.
— Вот что мы делаем с трусами, — прорычал Дани. — Я мог бы заставить тебя стать коммандос, но, как сказал генерал де Вет, мы не можем затравить зайца с ленивыми собаками! Но я предупреждаю тебя, Малан — это ничто по сравнению с тем, как мы поступаем с предателями, которые помогают «хаки»!
Несмотря на подобные случаи, в тех днях было особое очарование: чувство товарищества, вольный воздух, ночевки у лагерного костра, под звездами, с седлом под головой. В мире, который простирался не дальше холмов, синеющих на горизонте, Елена не могла понять, что Дани не дает им признать поражение и безнадежность этой войны. Затем события стали развиваться в убыстренном темпе. Дани знал, что его ферму сожгли кавалеристы Деверилла, и постоянно следил за ними, и когда в подрывах поездов, налетах на британские лагеря и казармы коммандос начали преследовать неудачи, стало ясно, что Деверилл тоже за ними следит. Вскоре Дани обнаружил причину: Деверилл пользовался услугами «хенсоппера», ставшего «хаки-буром» или «национальным разведчиком» Трансвааля, знавшего каждый овраг и складку на местности — и этим человеком был Япи Малан. С помощью Фрэнка Уитни Дани заманил в ловушку двух человек, которые ему были нужны больше всего, — Малана и Зулу, — и их казнили без всякого суда и следствия.
Когда общее внимание было отвлечено погребением, Елена поспешила вон из лагеря, чтобы побыть одной на пустынном склоне холма, где сгустившиеся сумерки могли бы скрыть ее ярость и стыд.
Елена уважала Дани, доверяла ему, и потребовалось потрясение основ всего мира Елены, чтобы она в нем усомнилась и разошлась во мнении так решительно, как сейчас. Но Дани был не прав… казнь была ошибкой… или она просто слабая женщина, неспособная служить в коммандос? Она старалась размышлять спокойно, избегая эмоций, и всегда приходила к одному и тому же выводу: каждый человек, белый или черный, имеет право на справедливый суд и ни один человек, даже Дани Стейн, не имеет право вершить закон своей рукой.
В то время Елена тоже ненавидела Япи Малана, как любого «хаки-бура», предавшего свой народ, но его убийство, а то, что она видела, можно было назвать только так, побуждало к переоценке происходящего. Малан был буром, и Трансвааль был для него родиной, также как для Стейнов и Гроблеров — он настаивал на этой точке зрения, и Елену, глядевшую вдаль, в сгущавшиеся сумерки долины и тьму будущего, терзало ужасное предчувствие, что после войны «хаки-буры», «хенсопперы» и «бигтерейндеры» уже не смогут снова жить в мире и братстве.
А что об этом думали тогда англичане? Она снова вспомнила выражение лица Деверилла, увидела скорбь молодого лейтенанта из-за смерти его верного слуги. Все, что совершил Дани, служило подтверждением высокомерной веры британцев, что буры — дикари и неспособны сами править страной. Дани опозорил народ африканеров в глазах врагов.
Елена сделала еще более тревожное открытие. На склоне того дикого холма она позволила себе задуматься о рассудке Дани Стейна и увидела, что тот… не совсем нормален. Она начала понимать, что его жестокость превосходила всякую меру, что ее герой — опасный и жестокий фанатик, а не честный африканер, преданный интересам своего народа. Он часто цитировал Библию, и она вспомнила строчки из Книги Левит, которые он выкрикивал, когда кто-нибудь обращал его внимание, насколько британские солдаты превосходят буров числом: «Если будете поступать по уставам Моим и заповеди Мои хранить и исполнять их… то будете прогонять врагов ваших и падут они пред вами от меча. Пятеро из вас прогонят сто, и сто из вас прогонят тьму и падут враги ваши пред вами от меча».
Теперь Елена понимала, что у Дани не было иного бога, кроме бога ненависти.
Но даже тогда она бы не изменила свою точку зрения столь основательно, если бы не неделя, проведенная с Рэйфом Девериллом. Воспоминания затягивали, поглощали ее — серия сменяющихся, расплывчатых образов вельда, сгоревшие фермы, что словно издевались над красотой розовых и белых бутонов в садах; одетые в хлопок и широкополые шляпы женщины и дети на фермах, где они останавливались передохнуть — те мололи муку на ручных мельницах, месили тесто, закатав рукава, поджаривали на сковородках желуди, чтобы изготовить кофейный концентрат с мукой и сушеными персиками. Она вспоминала его коня, «беспошлинного гнедого» — так называли такую масть буры; поскольку в старые времена гнедым лошадям с белой мордой и четырьмя высокими чулками дозволялось миновать места сбора пошлин бесплатно.
Тридцать шесть часов ей удавалось притворяться мужчиной, но затем из-за ее молчания его терпение лопнуло.
— Ради Бога, скажи что-нибудь, даже если просто пошлешь меня к черту! И смотри мне в лицо, когда ты это скажешь — клянусь, ты даже моешься в этой шляпе, если ты когда-нибудь моешься, что сомнительно.
Он сорвал шляпу с головы Елены и ее волосы рассыпались по плечам. Они долго глядели друг на друга, а затем началось это — таинственный всепроникающий эротизм.
— Кто ты?
Она ответила, но сухо, как полагалось военнопленным: имя, звание, номер.
— Почему ты присоединилась к коммандос?
— Либо они, либо концентрационный лагерь. — Теперь она смотрела ему прямо в лицо, свет костра четко обрисовывал ее черты и негодования в ее глазах было не больше, чем он ожидал. — Но, думаю, ты все равно меня туда пошлешь?
