Что же касается обвинений его недругов, то Кулик не без некоторого кокетства призвал Верховного: «У меня к Вам, товарищ Сталин, одна просьба: прикомандируйте тех, кто называет меня трусом. Пусть они побудут при мне несколько боев и убедятся, кто из нас трус»
[209].
Судя по всему, страстные доводы Кулика не убедили Верховного Главнокомандующего. Не забыл он и предложение военной контрразведки арестовать маршала еще в июле, по выходе из немецкого окружения. В итоге 6 февраля 1942 г. постановлением Государственного Комитета Обороны маршал был передан в руки Специального присутствия Верховного суда СССР (в его состав были назначены армвоенюрист В.В. Ульрих — председатель, генерал-полковник П.А. Артемьев, армейский комиссар 1-го ранга Е.А. Щаденко). В вину Кулику вменялось то, что он «в нарушение приказа Ставки и своего воинского долга санкционировал сдачу Керчи противнику и своим паникерским поведением в Керчи только усилил пораженческие настроения и деморализацию в среде командования крымских войск».
Кулик, как мог, отбивался от обвинений, ссылаясь на исключительную тяжесть обстановки. Вот фрагмент протокола судебного заседания:
«Артемьев: Не находите ли, что вы, не дав правильной оценки всей обстановки на фронте, приняли решение об отходе?
Кулик: Нельзя же потрепанные, измотанные части, остатки от разбитых дивизий равнять с боеспособными частями. От двух полков что там осталось? В одном на 100 процентов был перебит командный состав.
Щаденко: Вы же сами первый удрали из Керчи?
Кулик: Я не трус. Не удирал.
Ульрих: Что вам доложили Левченко и Батов о силах противника?
Кулик: На фронте у противника было до четырех дивизий и в тылу одна-полторы дивизии.
Ульрих: На следствии вы так показывали: «Точных данных у Левченко и Батова о силах противника не было. Однако, лично наблюдая картину боя, я определил соотношение сил — как один к трем в пользу противника».
Кулик: Да, у них точных данных не было.
Щаденко: Вы исходили не из правильной оценки сил противника. Нужно говорить напрямик — вы просто струсили.
Кулик: Нет, я не струсил. Я ведь ехал на катере днем под обстрелом и не трусил.
Ульрих: Получается так, что ни у вас, ни у местного командования и приблизительно точных данных о силах противника не было?
Кулик: Я считал, что соотношение было один к трем…
Ульрих: Был у вас план обороны Керчи?
Кулик: Я отдал приказ — ни шагу назад.
Артемьев: А где проходил этот рубеж, от которого «ни шагу назад»?
Кулик: Он был указан в приказе Батова.
Ульрих: Вы на следствии показывали: «.. приехав в район Керчи, я не только не организовал оборону, но и не принял к этому мер… Был ли план обороны у командования направления (Левченко, Батов), я не знаю, об этом я их не спрашивал. Прибыв в Керчь, я сразу же принял решение на отход, санкционировав уже происходящую эвакуацию».
Кулик: Это не касается жесткой обороны…
Артемьев: Что вы сделали для ликвидации паники?
Кулик: Я считал, что в Керчи дать боя мы не сможем. Нужно было отходить на Таманский полуостров, там приводить части в порядок и организовать оборону…»
[210]
К слову, правильность этой оценки, в 1957 г. проведя необходимую проверку, подтвердили Генеральный штаб и Главная военная прокуратура. Как сообщали в ЦК КПСС заместитель министра обороны СССР И.С. Конев и генеральный прокурор Р.А. Руденко, на основании изучения материалов уголовного дела и оперативных документов, относящихся к боевым действиям на керченском направлении, Генеральный штаб пришел к заключению, что к 11–15 ноября 1941 г. силы противника на этом фронте количественно превосходили наши войска в несколько раз и в сложившихся условиях командование войсками керченского направления, а также бывший Маршал Советского Союза Кулик «с наличными и притом ослабленными силами и средствами удержать город Керчь и изменить ход боевых действий в нашу пользу не могли».
Но в 1942 г. Специальное присутствие рассуждало по-иному. Пораженческим было расценено поведение Григория Ивановича и при сдаче немцам без санкции Ставки еще одного города — Ростова-на-Дону, что только усиливало вину.
В его новом письме Сталину от 8 февраля 1942 г. уже нет следов ни сознания исполненного долга, ни бахвальства в стиле самоуверенного крестьянского парня. Кулик почти раздавлен: он льстит вождю и кается, кается, кается…
«Т. Сталин!..
Считаю себя виновным в том, что я нарушил приказ Ставки и без Вашего разрешения сдал город Керчь противнику.
Я считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется в том, что я не оправдал Вашего доверия ко мне.
Я Вам лично, т. Сталин, обязан в моем росте. Вы с меня, с бывшего крестьянского парня в прошлом, вырастили в политическом отношении большевика и даже оказали самое большое доверие, что может быть в нашей стране, это ввели в состав ЦК ВКП.
В военном отношении я дорос до самого большого звания в Красной армии — Маршала Советского Союза. Весь мой рост, я еще раз повторяю, был под Вашим личным руководством, начиная с 1918 года, поэтому я и считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется. Все то доверие, которое Вы мне оказывали долгие годы, я не оправдал невыполнением Вашего приказа. Поверьте, т. Сталин, что я это сделал не по злому умыслу и не потому, чтобы игнорировать Ваш приказ, нет, а потому, что мне на месте казалось, что я не смогу дать генеральный бой наступающему противнику в г. Керчь, а хотел дать генеральный бой на Таманском полуострове и потопить его в проливе, недопустив его на Таманский полуостров».
В этом же письме, авторская стилистика которого при публикации полностью сохранена, маршал раскрывал обстоятельства неожиданно легкой сдачи врагу Ростова. «Я прибыл в г. Ростов накануне его сдачи, — писал он, — когда части занимали уже оборону на последнем рубеже в 2–3 километрах от окраин города. С утра я лично поехал на главное направление просмотреть части, как построена оборона, воодушевить командиров и бойцов и потребовал выполнения Вашего личного приказа оборонять город и ни в коем случае не сдавать, а от них потребовал ни шагу назад. Кое-где я исправил недочеты в обороне, особенно в организации артогня. Когда началось генеральное наступление противника на Ростов и Аксай, те. он рвался на Ольгинскую переправу, я все время был на том участке, где противник вклинился или прорывал нашу оборону, лично водил пехотные части в контратаки, отбивал артогнем танки противника, управляя артогнем, лично до темноты был в войсках, где было самое угрожающее положение, требовал жесткости обороны и личным примером их воодушевлял. Я не хочу Вам, т. Сталин, себя хвалить, но можно спросить весь руководящий состав армии. Мои действия и сам был удивлен, как я остался невредимым. Были использованы все резервы, даже последняя рота охраны штаба армии была брошена в контратаку и мы ушли с здания обкома с Военным Советом армии, когда противник уже был в одном квартале, т. е. мы ушли под непосредственным давлением противника. Это, т. Сталин, полная картина боя, можно собрать весь руководящий состав армии, он Вам то же скажет.
