Маршал позднее униженно объяснял Сталину: «Я посылал продукты, главным образом фрукты, в Свердловск, мне дали в Краснодаре. В отношении снабжения моего вагона: я просил снабдить крайисполком Краснодара, а вино и фрукты мне прислали из Грузии товарищи. Никаких моих злоупотреблений по превышению власти в этом отношении никогда не было».
Факт самоснабжения Кулика фигурировал позднее в постановлении Политбюро ЦК от 19 февраля 1942 г., которым маршал был исключен из состава ЦК и снят с поста заместителя наркома обороны.
В конце концов 16 февраля Специальным присутствием Верховного суда он был приговорен к лишению воинского звания Маршал Советского Союза, Золотой Звезды Героя Советского Союза и других государственных наград. Пострадал он и по партийной линии: пленум ЦК ВКП(б) 24 февраля 1942 г. вывел его из состава ЦК. Кроме того, он лишился и поста заместителя наркома.
Вся многолетняя карьера летела, таким образом, в тартарары. И Кулик пошел ва-банк. В личном письме 18 февраля 1942 г. он попросил Сталина назначить специальную комиссию ЦК, чтобы расследовать выдвинутые против него обвинения: «Если я вредитель и веду какую подпольную работу, то меня нужно немедленно расстрелять. Если же нет, то строго наказать клеветников, вскрыть, кто они и чего они хотят».
Вредителем он конечно же не был, просто-напросто оказался не на своем месте. Но ведь, резонно рассуждал Григорий Иванович, за это не расстреливают. Ему явно не хотелось осознавать, что правила игры, в которую он был давным-давно втянут системой, остались прежними, изменилось лишь его место в этой игре. Превращаться же из гонителя в гонимого, ох, как не хотелось. И он, словно утопающий за соломинку, хватался за любой казавшийся ему подходящим аргумент. Фактически признав нарушение приказа о недопустимости сдачи Керчи, попытался возражать против обвинения, будто он лично паниковал там и в Ростове-на-Дону и своим поведением только усилил деморализацию войск.
Сталин и на этот раз отмахнулся от страстных посланий своего бывшего протеже. А к обвинениям Кулика в пораженчестве и невыполнении приказов Ставки добавилась «бытовуха». ЦК ВКП(б) «вдруг» прозрел: выяснилось, что Кулик во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, развратничал, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая на свои нужды сотни тысяч рублей из казенных средств.
Разжалованный маршал попытался объясниться с вождем и по этому вопросу. «Относительно предъявленного мне обвинения в пьянстве систематическом и развратном образе жизни — это гнуснейшая интрига. Когда Вы позвонили мне в гор. Ростов по этому вопросу, я просил Вас расследовать эту провокацию, направленную против меня. В гор. Ростове мы жили все коммуной в одной квартире с Военным Советом, нашими адъютантами и охраной. Прошу допросить этих лиц. В Краснодаре я был около 3-х дней, жил в даче крайкома, всегда обедал и ужинал вместе с секретарем обкома и председателем крайисполкома. Прошу тоже допросить, что я там делал. В Тамани я жил 6 дней у колхозника, где находился со мной председатель Краснодарского крайисполкома т. Тюляев. Прошу допросить этих лиц, чтобы избегнуть позорного провокационного обвинения», — взывал он в новом письме Сталину 22 февраля.
Григорий Иванович, видимо, не предполагал, что именно те руководители партийных и советских органов, к мнению которых он апеллировал, первыми же от него и отвернутся. Идти вместе с ним на дно никто не собирался.
Получив постановление ЦК по Кулику, первый секретарь Ростовского обкома и горкома ВКП(б) Б.А. Двинский тут же направил Сталину подробнейшее письмо. Приводимые в нем факты не только подтверждали прозвучавшие в партийном постановлении обвинения, но многократно усиливали их.
Двинский прямо обвинял бывшего маршала в пораженчестве. На словах тот, мол, все время подчеркивал свою веру в конечную победу Советского Союза, на деле же «он, да и другие военные, не верили в защитимость от танковой атаки врага и в эффективность простейших средств борьбы против них».
Секретарь обкома вспомнил, как 17 октября (какая память — ведь идет уже конец февраля следующего, 1942 г.) Кулик, только что приехавший с поля боя под Таганрогом, пригласил его в штаб СКВО и заявил, что все силы истрачены и противника, рвущегося танками на Ростов, задержать нечем. Власти города, жаловался Двинский, выполнили требование маршала и эвакуировали безоружное население из города, чтобы не допустить лишних жертв, «однако, никакие танки на Ростов не пошли; видимо, противник понес такие потери, что ему пришлось потом долго собираться с силами».
Такие настроения возникали при каждой танковой атаке врага, продолжал секретарь обкома: «Я не все знаю, что вам писал или говорил Кулик, но думаю, что он преувеличивал как насчет танков у врага, так и насчет числа уничтоженных нами танков».
А чего стоили маршальские вопросы: «А плавать умеешь?» Тогда, каялся секретарь обкома, это расценивалось как грубоватые шутки храброго и видавшего виды человека над еще необстрелянными, но после выхода постановления ЦК все увиделось в совершенно другом свете. Маршал просто боялся, как бы Дон, бывший за спиной, не стал ловушкой, и Ростов-на-Дону не повторил бы судьбу Днепропетровска, когда и город был потерян, и враг проскочил на другой берег.
Двинский прибегает и к откровенной лести. Что Сталин неравнодушен к ней, для бывшего еще в 1920-е гг. одним из помощников генерального секретаря ЦК не составляло большого секрета. «То, что вы отозвали Кулика в момент, когда мы подготовляли наступление для отбития Ростова обратно, — подчеркивал Двинский, — было сделано весьма кстати: суя всюду нос, он своим авторитетом мешал бы нам проводить по существу простые, но требующие веру в победу мероприятия (вперед — через лед — на гору!)».
Нельзя не заметить, что попутно ростовский партсекретарь осторожно отводит возможные подозрения и от себя. Касаясь обвинений Кулика в моральном разложении, он писал: «Не знаю, как в Краснодаре (где он, говорят, жил отдельно на «даче Кулика»), но личное поведение Кулика в Ростове не выделялось чем-либо особенным. Возможно, что он учитывал постоянное присутствие подчиненных — членов армейского Совета, которые ввиду большой остроты обстановки и близости линии фронта старались чаще быть вместе, в штабе СКВО, на командных пунктах и на квартире командующего войсками, где на одной половине жил и Кулик (правда, военный совет не всегда ночевал «дома» — в зависимости от обстановки). К тому же, например, со мной он встретился впервые. Во всяком случае он вел себя здесь в отношении женщин осторожно, если не обманывал (во время наших отсутствий). Был такой случай, когда мы, члены во-енсовета, застали его в обществе двух женщин, возраст которых исключал, однако, подозрения и которых он отрекомендовал как своих старых знакомых времен Гражданской войны. Кроме того, один раз он уезжал куда-то против обыкновения без адъютанта, чему тогда не придалось значения. Вот и все, что известно. Но, судя по трепотне на скользкие темы, обвинение в развратном образе жизни имеет все основания».
Сетуя на свое излишнее доверие к представителю Ставки, Двинский резюмировал: «Очень неприятно в свете постановления ЦК, что пришлось познакомиться и общаться с Куликом, который оказался к тому же нечистоплотным. Как будто сам от него запачкался… Ростов и Дон имеют очень большое значение, вопросы Ростова — очень острые вопросы; здесь можно работать и воевать только при безусловной поддержке ЦК и авторитете в массе. В последнем приходится теперь усомниться, так как злопыхателей — после всех моих нажимов — более, чем достаточно. Я задумался о своем, как говорят военные, соответствии. Успешно работать и бороться (тем более, когда враг в каких-нибудь 40 километрах) можно только с высоко поднятой головой, задачи здесь огромные, и я хотел бы, товарищ Сталин, иметь ваше суждение в той или другой форме. Это нужно не для меня, как меня, айв интересах дела»
[212].
