Эти мысли промелькнули в моей голове за те несколько секунд, что я висел на кончиках пальцев, освещенный фонариком несчастного Смитсона. Если ты когда-нибудь напишешь эту биографию, то поймешь, что практически невозможно убедить читателя в том, что я в девятилетнем возрасте мог оказаться в подобных обстоятельствах. Конечно же, ты не сумеешь описать меня и таким, каков я сейчас, так как это потребовало бы опыта, находящегося вне пределов твоего понимания.
Итак, еще пару секунд я отчаянно пытался придумать какой-то выход из создавшегося положения, который не включал бы убийство верного своей природе создания. Мои пальцы начинали ослабевать. Из последних сил я дотянулся до сточной трубы и начал спускаться. На полпути я остановился и спросил: «Как чувствует себя миссис Смитсон?» – «Плохо, – отрезал констебль. – Не зевай, я хочу побыстрее вернуться домой». Это только ухудшило мое положение. Как я мог так поступить? Но я был обязан, другого выхода не было. Я начал даже думать о том, чтобы убить себя и покончить таким образом со всей этой неразберихой. Но самоубийство стало бы настоящим предательством всего, ради чего я должен был жить. Я подумал о том, чтобы сдаться Смитсону и предстать перед законом, – но это было бы не меньшим предательством моих целей. Мне придется убить констебля. Мое ребячество завело меня в ловушку, и убийство было единственным выходом. И все равно вынужденное действие мне не нравилось. Тогда я еще не дорос до того, чтобы без сожалений принимать любую необходимость, и ощутил новый, куда более отчаянный приступ отвращения – того же чувства, что охватило меня годами ранее, когда мне пришлось убить мышь. Помнишь, ту, что я приручил – но служанка терпеть не могла, когда та бегала по дому?
Ну что же, Смитсон должен был умереть. Он стоял в футе от трубы. Я притворился, что падаю, и прыгнул на него, оттолкнувшись ногами от стены, чтобы сбить с ног. Мы оба с шумом рухнули на землю. Левой рукой я перехватил фонарик, а правой выхватил свой маленький перочинный нож. Человеческая анатомия не была для меня тайной, и, навалившись на него всем своим весом, я воткнул нож прямо констеблю в сердце. Одним судорожным движением Смитсон отшвырнул меня прочь и замер неподвижно.
Наша потасовка была достаточно шумной, и я услышал, как где-то в доме над нами скрипнула кровать. Мгновение я смотрел в распахнутые глаза Смитсона, на его разинутый рот. Потом выдернул нож, и из раны полилась кровь».
Рассказ Джона об этом происшествии ярко продемонстрировал, как мало я знал о его характере в то время.
«Ты, наверное, чувствовал себя ужасно, когда возвращался домой», – заметил я.
«Честно говоря, – ответил он, – нет. Неприятные чувства отступили, как только я принял решение. И я не пошел прямо домой. Сначала я направился к дому Смитсона, планируя убить и его жену. Я знал, что она больна раком и очень страдает, а смерть мужа принесет ей только больше боли, а потому решил рискнуть и избавить ее от мучений. Но, дойдя до нужного дома, я обнаружил, что в нем светятся окна, а внутри туда-сюда ходят люди. У миссис Смитсон, видимо, выдалась тяжелая ночь, и мне пришлось оставить горемыку в покое. Впрочем, даже это меня не расстроило. Ты можешь подумать, что меня спасала детская невосприимчивость. Возможно, в какой-то мере так оно и было, хотя я вполне ясно мог вообразить, как страдала бы Пакс, если бы потеряла мужа. На самом же деле меня защищало что-то вроде фатализма. Чему быть, того не миновать. Я не чувствовал угрызений совести из-за прошлых своих ошибок. Тот «я», который их совершал, не мог осознать, насколько он глуп. Внезапно пробудившийся новый «я» отлично это понимал и собирался искупить вину, насколько это возможно. Но я не чувствовал сожаления или стыда».
На это признание я мог ответить только: «Странный Джон!»
Потом я спросил у него, не мучал ли его страх перед разоблачением. «Нет, – сказал он. – Я сделал все, что мог. Если бы меня поймали, значит, так тому и быть. Но во время краж я был предельно осторожен: надевал резиновые перчатки и оставлял несколько поддельных отпечатков пальцев с помощью небольшого приспособления моего собственного изобретения. Самым серьезным риском был мой скупщик, и я продал ему добычу за несколько месяцев небольшими порциями».
Глава VI. Множество изобретений
Хотя в то время я и не подозревал, что Джон совершил убийство, но заметил, как он изменился. Он стал менее общительным, в какой-то степени отдалился от своих друзей, как среди детей, так и среди взрослых, но вместе с тем стал очень заботливым и даже нежным. Я говорю «в какой-то степени» отдалился, так как, хотя он был менее настроен рассказывать о себе и все чаще стремился к одиночеству, временами Джон становился необычайно общительным. Он умел, когда хотел, стать благодарным слуштелем, которому можно было поведать самые потаенные надежды и страхи, в которых порой трудно признаться даже самому себе. Так, например, однажды благодаря влиянию Джона и собственным попыткам объясниться я обнаружил, что уже какое-то время испытывал достаточно сильное влечение к некой молодой особе, внешне чем-то походившей на Пакс; и более того, что до сего момента не желал себе в этом признаваться исключительно из странной преданности Джону. Истинная сила моей привязанности к нему была даже более поразительна, чем чувства к девушке. Я всегда искренне интересовался судьбой мальчика, но не представлял, насколько глубоко проникли в мою душу и сколь прочно оплели ее узы, которыми этот странный ребенок привязал меня к себе.
Моей первой реакцией было яростное и довольно отчаянное сопротивление. Я гордо хвастался перед Джоном этим своим новоявленным чувством – банальным половым влечением, которое он сам же и помог мне обнаружить, – и, как умел, высмеивал мысль о том, что могу психологически зависеть от какого-то ребенка. «Только будь осторожен, – ответил он. – Я не хочу, чтобы из-за меня твоя жизнь пошла насмарку». Было странно вести подобную беседу с ребенком, которому не исполнилось и десяти лет. То, что он знал обо мне больше, чем я сам, меня тревожило. И, несмотря на все возражения, я понимал, что он прав.
Оглядываясь назад, я начинаю думать, что Джон проявлял такой живой интерес к моему случаю отчасти из любопытства: он мог наблюдать за развитием взаимоотношений, которые для него пока что были недоступны. Отчасти из-за искренней привязанности ко мне как к близкому человеку. И отчасти – из-за необходимости как можно полнее понять того, кто впоследствии должен был стать одним из исполнителей его планов. То, что он уже тогда предполагал использовать меня в своих целях и ни разу не думал освободить от своего влияния, не вызывает у меня сомнений. Джон хотел, чтобы мой роман с похожей на Пакс девушкой развивался своим чередом и получил логическое завершение не только потому, что сочувствовал моим желаниям. Если бы мне пришлось отказаться от нее ради преданности ему, я превратился бы скорее в мстительного, а не в верного раба. Джон же, полагаю, предпочитал иметь дело с бегающим на свободе дрессированным псом, а не с посаженным на цепь голодным волком.
Его чувства к отдельным представителям вида, который он всем сердцем презирал, были странной смесью отвращения и уважения, отстраненности и влечения. Он презирал нас за глупость и беспомощность и уважал за редкие попытки подняться над естественными ограничениями. И хотя он со спокойной отрешенностью использовал людей ради достижения собственных целей, когда судьба или собственная глупость навлекали на них неприятности, он был способен служить им с удивительным смирением и преданностью.
