– Чтобы спасти весь Кеджан… от кого – от нас? Это же мы стремимся спасти всех и каждого!
– Терпение, терпение, – отвечал Мендельн брату, однако слова духа, очевидно, здорово озадачили и его.
Почесав подбородок, младший из братьев обратился к призраку девушки:
– Ты. Какое имя ты носила при жизни?
– Видриси…
– Ты тоже явилась спасать Кеджан от тех, в лагере?
Ответ ее оказался столь же быстр, сколь и убийственен:
– Да…
– Что тебя к этому побудило? – спросил Мендельн у духа Видриси, прежде чем Ульдиссиан успел вмешаться в допрос. – Что подтолкнуло тебя примкнуть ко всем остальным?
– Мы знали… мы знали… таков наш долг…
– Нет же! Я спрашиваю… я спрашиваю… кто предложил это первым?
Но дух девушки не отвечал. Мало этого, оба призрака утратили изрядную долю определенности черт, и без того, надо сказать, невеликой. Мендельн немедля забормотал очередную невнятицу.
– Что такое? – в нетерпении спросил Ульдиссиан. – Что стряслось?
– После!
Брат начертал в воздухе несколько знаков, сосредоточив большую часть их на тени девушки. Призрак Видриси вновь обрел четкость и на сей раз сделался виден куда как яснее прежнего.
Однако дух Хадина вновь обернулся обычным туманом, а после рассеялся без следа.
– Этого я упустил, – с немалой злостью в голосе признал Мендельн, – но она все еще связана чарами. Кто подстрекнул вас к этому походу и битве? – едва ли не прорычал он, вновь повернувшись к призраку. – Кто первым вам эту мысль подсказал?
Ответа не последовало, но тень Видриси рассеиваться не спешила.
Мендельн начертал в воздухе еще несколько рун, еще что-то пробормотал, и вот, наконец…
– Помню… припоминаю… этого миссионера… он говорил: фанатики… принесли с собой столько горя… погубили столько… ни в чем не повинных людей…
– Ни в чем не повинных людей?! – само собой сорвалось с Ульдиссианова языка. – Это он о Церкви Трех?!
– Так много ни в чем не повинных людей… угодили меж двух огней… пали жертвой злодеяний фанатиков и вероломства Церкви Трех… помню, как печалился тот миссионер… как хотел хоть чем-нибудь помочь горю…
– Довольно, – велел Мендельн призраку.
Тень замерла, но восвояси не отправилась.
Братья уставились друг на друга. Теперь ответ был известен обоим.
– А ведь Ратма не раз предупреждал: его отец исподволь обратит себе на пользу все, что ни произойдет, – напомнил младший.
Ульдиссиан смерил Мендельна сердитым взглядом, хотя на брата, снова затеявшего этот разговор, не сердился ничуть. Злился он только на себя самого, недооценившего хитроумие и скрупулезность Инария.
– Выходит, ангел обращает всех против нас, так, Мендельн? Где б мы ни бились, повсюду следом за нами приходят его миссионеры, заботятся о пострадавших, кормят голодных, и забивают их головы россказнями о наших злодействах!
– Да, как мы ни старались, однако безупречной чистоты рук сохранить не смогли. Ну, а Инарий, несомненно, преувеличил эти прискорбные случаи настолько, что уцелевшие только о них и помнят.
Ульдиссиан витиевато выругался. Отрицать правоты Мендельна он не мог. До сих пор старший из Диомедовых сыновей полагал, будто теперь, по крайней мере, в Торадже и остальных пройденных эдиремами городах да селениях знают всю правду насчет Церкви Трех и Собора. Конечно, он не рассчитывал, что местные жители будут вспоминать о нем и его последователях с любовью, но хоть какое-то уважение, хоть какую-то добрую память о них горожане должны были сохранить!
Теперь ему сделалось ясно: человек по природе своей склонен во всем прежде всего видеть дурное, и слуги Пророка сыграли на этой склонности – лучше некуда.
В душе вспыхнуло буйное пламя. Разгорелось оно так быстро, так яростно, что разом затмило весь его здравый смысл. Теперь Ульдиссиан понимал, сколь глупо было полагать, будто Инарий позволит ему управлять ходом событий. С чего бы ангелу жаловать смертного противника этаким одолжением? Один-единственный хитроумный ход – и Инарий, можно сказать, на пороге победы. Внушить простому народу такой неукротимый гнев, что люди по собственной воле проделали долгий путь через суровые джунгли, дабы дать бой могущественному врагу… подобная сила повергла Ульдиссиана в смятение.
Жар в груди запылал так, что сдерживать его старший из сыновей Диомеда больше не мог.
Ульдиссиан устремил взгляд на трупы…
И Мендельн едва успел вовремя отскочить прочь. Огонь, охвативший тела убитых, в считаные секунды обратил их в золу. Подхлестываемые досадой Ульдиссиана, языки пламени взвились ввысь, вгрызаясь в ближайшие из деревьев. Поляна вмиг превратилась в сущее пекло.
Тень девушки с жалобным стоном рассеялась. Кто-то вцепился в Ульдиссианов рукав, но старший из сыновей Диомеда даже не сразу понял, что это Мендельн, кричащий ему в самое ухо:
– Прекрати, Ульдиссиан! Прекрати немедля, пока все джунгли не запылали!
Однако гасить пожар Ульдиссиан не хотел: чем яростнее разгорался огонь, тем легче становилось у него на душе. Не без презрения стряхнул он руку Мендельна с рукава…
И тут что-то резко ударило его в грудь. На миг в глазах потемнело от боли. Опустив взгляд, Ульдиссиан увидел стрелу, глубоко вошедшую в тело, и мимоходом отметил: а ведь стрела не простая – знакомая.
Знакомая… и, вдобавок, покрытая тонким слоем сырой земли.
Покачнувшись, Ульдиссиан рухнул навзничь.
* * *
Убийца несся сквозь заросли с ловкостью, с грацией, достойной самого быстроногого хищника. Бежать он кинулся еще до того, как спустил тетиву. Нет, остаться неузнанным лучник отнюдь не стремился: все равно не удастся. Узнают его без ошибки – хотя бы по стреле, припорошенной сырой землей.
Ахилий бежал. Не потому, что ему так хотелось: так ему повелели. Выстрелил он, как было приказано, но на этом дело не кончилось, вовсе не кончилось.
Оставалась еще Серентия.
Благодаря правильным, ястребиным чертам лица, в былые дни, когда это хоть что-то значило, его считали парнем очень даже симпатичным. Светловолосый, гибкий да жилистый (без этого хорошему охотнику никуда), проворнее многих и многих, Ахилий привлекал к себе взоры множества юных девиц, проживавших окрест деревушки Серам, однако сам не смотрел ни на кого, кроме нее одной. Сколь же печальным казалось ему в те времена, что Серентии нужен не он, а Ульдиссиан…
Со смертью его взгляды на жизнь здорово изменились.
Замедлив шаг, Ахилий оперся бледной, точно луна, ладонью о ствол ближайшего дерева, прислушался, но шума погони за спиной не услышал. В раздумьях рука сама собой, по давней, человеческой привычке, потянулась к подбородку, и перед глазами, больше не видевшими разницы между днем и ночью, мелькнула тыльная сторона ладони. Ладони, сплошь покрытой крупицами сырой земли.
