Но когда я отцу об этом сказал, он на меня посмотрел, как на сумасшедшего: «Ты чего?» Так я ему доказал, что эта грыжа ничего не стоит, и меня заберут. Пройдет еще полгода – год и меня заберут в пехоту, это самая ужасная вещь, а если я пойду добровольцем, то могу выбирать, поэтому я пойду сейчас в автомобильную роту, это очень легкая и приятная работа, и я буду жить в чистоте. Я буду застрахован, чтобы меня не забрали. И он согласился со мной.
Так в октябре 1914 года, после того, как я уже начал работу в отцовском деле, я отправился на фронт во Львов. Вольноопределяющимся. Работа была неинтересная, я возил как простой шофер то одного полковника, то другого генерала по городу или куда-нибудь за 50 километров. А кроме того, в казарме ужасно было неприятно жить, вонь такая. Я против казармы увидел хороший дом, в котором, как мне сказал швейцар, есть пустая квартира. Я ему дал три рубля, и в этой квартире поселился. Квартира была чудно обставлена, вся мебель там была хорошая, белье, посуда, все, что угодно. Живи, как хочешь. Я думал, что люди только что ушли. Еще одного своего приятеля, товарища по Киеву, тоже вольноопределяющегося их железнодорожного батальона я туда пригласил. Мы там поселились и очень нам хорошо жилось. В один прекрасный день, не знаю, что это вдруг, но случилась ночью в казарме перекличка, проверка. Нас не обнаружили. Послали за нами, потому что фельдфебель знал, где мы живем. Нас вытащили оттуда – и прямо в карцер. Наутро нам объявили, что этот карцер только временный, а мы будем сидеть 15 дней под арестом. Мне это очень не понравилось. Значит, нужно было сейчас же бросить квартиру и идти в казармы, и мне это не нравилось. Работа неинтересная, жизнь в казарме – что это за война? Я хотел посмотреть войну.
Я узнал, что у нас от нашей роты, где было много машин, были отряды на фронте. Тогда я прямо к полковнику нахально в канцелярию пришел и говорю: «Ваше высокоблагородие, разрешите подать рапорт о желании моем идти на фронт». В этом отказать нельзя, и через неделю я отправился в отряд, который стоял уже совсем близко от фронта при штабе корпуса, где был также штаб генерала Брусилова. Там мне совсем вольно жилось. Жил еще с двумя товарищами солдатами, там никаких казарм, никаких проверок, никаких перекличек не было. Жили в какой-то халупе у крестьян, которые за нами очень ухаживали, готовили. Мы им платили гроши какие-то. Работы было мало, и дни проходили в прогулках, в разговорах, в преферанс меня там научили играть, брат мне книги присылал, которые я просил. Но это мне тоже было скучно, я не для этого туда хотел ехать.
И я увидел, что в пяти верстах от нас авиационный отряд. Пошел тудапосмотреть. А я с детства очень увлекался фотографией, у меня всегда с собой был фотографический аппарат. Я пошел посмотреть, покрутился-покрутился, на следующий день пришел с аппаратом, начал снимать. Потом увидел какого-то офицера, попросил разрешения снять ближе аппаратом. «Пожалуйста, пожалуйста!» И тут меня начальник отряда штабс-капитан Макаров зовет:
– Вы кто такой?
– Вольноопределяющийся 3 автомобильной роты.
– Я вижу, вы с аппаратом ходите, вы умеете снимать?
– Умею.
– А вы покажите мне какой-нибудь ваш снимок, снимите что-нибудь.
– Мне же надо проявить.
– У нас все есть, только мы не знаем, как этим пользоваться.
И я им проявил, показал, показал снимки, и им очень понравилось.
– Вы не хотели бы у нас остаться?
– С удовольствием.
В те времена я искал авантюру, а тут самая интересная авантюра – авиация.
– Да, но я же в автомобильной роте состою.
– Вы не беспокойтесь. Мы имеем приказ от Великого князя (который был тогда шефом всех авиационных войск) организовать у себя фотографический отдел. У нас есть весь материал, но никого нет, кто бы умел что-нибудь делать. Я вижу, вы это хорошо умеете, так вы оставайтесь у меня. А я уж от себя напишу рапорт начальнику вашей роты, что вас забрал и прошу сюда прикомандировать.
Я забрал свой сундучок, перешел туда, и тут уже стало совсем райское житье. Поселился вместе с офицерами, был с ними совсем по-товарищески, с ними жил, ел, спал и чудно себя чувствовал. Обращались со мной не как с солдатом, а как с равным. И приятные были люди. Авиаторы, особенно в те времена, все более или менее герои: аэропланы наши – это же были картонки какие-то, а не аппараты.
Полагалось иметь восемь аппаратов. У нас было три французских и пять русских. Аэропланы делались в Киеве, а моторы делались в Одессе, Anzani итальянские – ужасная была гадость. А французские были Nieupore – эти немножечко лучше. Потом у нас стали появляться другие аппараты. Но я тогда, конечно, разницы не знал между одними и другими, мне просто нравилось, как что-то летит, и самому хотелось полетать.
Штабс-капитан Макаров написал рапорт, чтобы меня откомандировали, потому что он выяснил, что евреев в авиационные войска принимать нельзя. Я должен считаться в автомобильной роте, а прикомандированным быть к авиации. Получает ответ, что ни в коем случае меня не отпускают и требуют, чтобы меня отправили обратно во Львов, так как я должен 15 дней отсидеть. Но Макаров был человек энергичный, ему нужно было показать Великому князю, что он имеет фотографическое дело, и он ответил, что наказание выполнит, он меня сам посадит, но что я ему необходим и он подает рапорт начальнику корпуса, – так как отряд принадлежит корпусу, – о том, что просит меня перевести. Получил приказ от начальника корпуса о переводе. Вначале я был там в качестве прикомандированного от автомобильной роты. Когда прошло шесть месяцев, и мне полагалось пять дней отпуска, я должен был поехать в Киев. Совместили с моим отпуском некоторые поручения для отряда, в частности, покупку всех необходимых фотографических материалов, которых мне не хватало. Я за это время там уже развил большую деятельность фотографическую.
И ехал я в Киев вместе со своим большим приятелем поручиком Леймунтовичем, который направлялся в Одессу уже откомандированный от отряда – а он был очень хороший летчик, инструктор авиационной школы. Во Львове мы нашли баню и так обрадовались, что решили раньше всего в эту баню пойти. Мы пришли в 10 часов утра, еще была закрыта, и условились встретиться там же в 12 часов. А я по глупости до 12 часов решил пойти в свою роту повидать старых товарищей, и тут меня мой полковник Хомяков схватил, в карцер не посадил, но поднял на страшный крик: «Я вам запрещаю из роты выходить, и больше я вас отсюда не выпускаю. Что это за безобразие, какие-то интриги, вас выводят, переводят. Это черт знает что!» Он был известный хулиган в этом отношении, очень притеснял солдат. Может быть, меня как еврея еще больше, потому что он был очень правый человек. Я думаю: черт знает что, пропало все. Но что пропало – то пропало!» И я иду в баню, хотя мне только что запретили. То есть я получил приказ и ослушался военного приказа своего начальства. Иду в баню, говорю своему товарищу: «Слушайте, что случилось, какая драма», я чуть не плакал. Он меня называл Маршаки. «Слушайте, Маршаки, перестаньте плакать. Вы не имеете права идти, если вам начальство потом приказывает что-нибудь другое, вы обязаны слушать последнего приказа. Я ваш начальник, я вам приказываю ехать в Киев». – «А если будут какие-то недоразумения?» – «Я отвечаю!»
