– Садись!
Сели.
– Сапоги снять!
Все сняли сапоги. Один, я слышу, шепчет:
– Батюшки, с ума сошла!
– Я тебе покажу, как я сошла с ума! Если хоть один мерзавец перейдет вот за эту черту – убью! Поняли!?
Сыграли пьесу. Они сидели – муха не пролетела. Когда антракт, то они надевали сапоги и начинали работать, потом снимали сапоги и сидели. Потом кончился спектакль, я пришла в режиссерскую, там сидел убитый совершенно режиссер: что теперь будет, это рабочие, будет заседание, будет скандал, что Катерина Николаевна наделала! Я пришла и говорю:
– Я сегодня получила оскорбление, то есть театр получил в моем лице оскорбление. Если бы это было раньше, старые рабочие, старого режима, оштрафовали бы их, наверное, по три рубля с человека, а потом я, по свойственной мне широте натуры, наверное, им бы по пяти заплатила, пожалела бы. Но так как меня оскорбили автономные граждане, равные со мной, в автономном театре, то я требую удовлетворения. Я продолжать работу в театре не могу без этого.
– Что вы хотите Екатерина Николаевна?
– Я хочу, чтобы в четверг мне была прислана повестка, и было бы собрано собрание рабочих, на которое я приду и внушу им хорошие манеры, как себя надо держать в театре автономном. Причем, я желаю, чтобы эта повестка была бы напечатана в Типографии государственных театров, а не на ротаторе, не на пишущей машинке.
– Екатерина Николаевна, это по техническим соображениям невозможно.
– Это меня не касается, не обязана с этим считаться. Я так хочу, и это должно быть исполнено.
– Но это каприз!
– Да. Я довольно скромный человек, но когда мне рабочий Сидоров или Иванов говорит, что он со мной равен в театре, то я хочу показать, что он со мной не равен, что я могу диктовать свои условия. Так вот я желаю, чтобы эта повестка была отпечатана в Типографии государственных театров. Если она будет опечатана иначе, то я на собрание не приду. Предупреждаю вас, что повестка должна мне быть вручена до 12 часов дня. Если она будет вручена в две минуты первого, я не приду.
– Это каприз, Екатерина Николаевна!
– Да, каприз, я хочу покапризничать, в первый раз. Если мне хотят показать, что со мной равны, я хочу показать, что со мной не равны. Я могу капризничать.
Одним словом, в четверг, без четверти 12, повестка мне была вручена, отпечатанная в Типографии государственных театров. Я на собрание это не пошла, потому что я уже решила, что не могу работать в театре при таких условиях, в такой нервной атмосфере. Пришла в контору, получила жалование, как сейчас помню, по 9 марта. И написала: «Получив расчет по 9 марта, на службе в Государственном Александринском театре больше не состою. Екатерина Рощина».
Это в 1918-м году было?
Это было весной, а осенью ко мне пришла сторожиха, которая стерегла наши уборные, она очень меня любила, и говорит:
– Катерина Николаевна, я к вам делегатом.
– От кого делегатом?
– Очень по вас рабочие страдают. Очень страдают, что вы ушли. Говорят, что она иногда и ругнет, но ведь она и пожалеет, и присоветует что-нибудь. И, опять же, без языка сидим на общих собраниях. Так что вы забудьте. Извиняются, просят прощения, просят вернуться.
– Нет, очень жалею, кланяйтесь им всем от меня, злобы на них не питаю, но не вернусь.
И уехала на Украину.
Так что на этом кончилась ваша связь с Александринским театром? Вы не встречались с Луначарским?
У меня были каторжане, бывшие, из Читы, одна из них, Розан такая, во время этих всех волнений в театре, когда шли демократические заседания и у нас отбирали театр, сказала:
– Катерина Николаевна, с вами очень хочет познакомиться и поговорить частным образом Луначарский. Если вам неудобно его принять у себя, – а тогда еще стеснялись принимать у себя большевика, – то, может быть, на нейтральной почве где-нибудь встретиться.
Я сказала довольно резко, – жалею, может, сейчас…Хотя нет, не жалею:
– Передайте этой торжествующей свинье, что жизнь длинна, что я, может быть, приду к нему просить продовольственную карточку, может, милостыню придется просить, но о русском театре я с ним разговаривать не приду, пусть не ждет.
Перед этим было заседание в присутствии Каменева, меня просили быть, что-то выясняли, какие-то программы. Не помню. Я, когда начинала говорить, что-то спрашивать, то Каменев говорил: «Товарищи, будьте добры, выслушайте, тише». Очень был внимателен ко мне. А потом вот заседание в Александринском театре в присутствии Луначарского, когда мы сидели отдельно. Был круглый стол, за которым сидела Мичурина, Тиме, я, Юрьев, Давыдов, и, не помню точно, был ли Аполлонский или нет. Мы сидели отдельно, не желая смешиваться с людьми, которые, по нашим понятиям, шли навстречу большевикам. Мы были более непримиримые, и Луначарский довольно агрессивно говорил, что тут такие течения есть против нас, и все такое. Юрьев спрашивал, что нам делать. Я предложила всем побыть на собрании, а когда я встану, все и уйдем. И вот после одной из таких речей Луначарского, когда он сказал, что мы не можем согласиться на что-то такое, не помню, на что, я встала и сказала: «Господа, пойдемте отсюда, нам в этой компании (показала рукой) делать больше нечего». И мы ушли. Потом все остались в театре, ушла одна я. С самым скверным характером женщина. Но я понимаю тех, которые остались. Я, может быть, и виновата, потому что, может быть, мне нужно было остаться и стараться театру принести какую-то пользу, как-то сговориться.
Екатерина Николаевна, вы играли со знаменитыми артистами и деятелями сцены, вы работали с режиссерами того времени. Может быть, вы сказали бы несколько слов о тех ваших коллегах, которые, вы считаете, сыграли большую роль в русском театре в ваше время?
Я работала в Малом театре с Южиным, с Гайдаровым, с Платоном, потом в Александринке с Лаврентьевым, хороший режиссер был, с Мейерхольдом. Я вам рассказывала эту историю, как мы с Савиной его немножко привели в христианскую веру? Мы репетировали с Савиной, это был наш первый совместный спектакль – «Зеленое кольцо» Гиппиус, который ставил Мейерхольд. Но Мейерхольд тогда в Александринском театре был очень тих, и ему не позволяли…
Он что тогда считался молодым режиссером?
Нет, он не был молодым режиссером, у него уже была своя студия. Он ставил спектакли, был известен, но у нас, в Александринке. Он тогда вел себя в границах – а потом он перешел границы, на мой взгляд. Мы репетируем, и вот Мейерхольд стоит в партере, а мы на сцене. Мейерхольд говорит:
– Мария Гавриловна, пожалуйста, будьте любезны, на левый план.
Савина переходит.
– Потому что, понимаете, если вы не пойдете на левый план, то Катерина Николаевна не сможет прейти на диван, а Катерине Николаевне надо перейти на диван, чтобы потом следующую сцену, когда она говорит…
