Как показала практика последних лет, клановое противоборство, нередко включающее в себя криминальные — коррупционные и другие уголовные — «политические технологии», не может заменить рациональной организации бюрократического аппарата. Отсутствие же государственных форм политического общения перманентно продуцирует конфликтность, ведёт к тотальной коррумпированности на всех уровнях власти. А это, в свою очередь, вызывает бурное недовольство местных жителей, которое также выражается отнюдь не всегда в форме стачек и уличных акций протеста.
С другой стороны, своеобразие подобного социального устройства нельзя назвать уникальной чертой архаичных этносов Кавказа, погрязших в «феодальных», как их часто условно обозначают, отношениях. Живучесть этого социокультурного типа во многом объясняется тем, что клановая и патронажно-клиентистская социальная организация северокавказского общества эксплуатируется определёнными финансово-экономическими и властными группами, а порой попросту «спускается сверху». То есть она выступает как доминирующее начало не только северокавказской, но и российской социальности.
Безусловно, не всё в порядке с клановостью и коррупцией и в остальных регионах России, но там она носит принципиально иной, индивидуальный, характер и основывается на искусственных, не органичных сообществах. Для регионов средней полосы России характерно скорее существование клиентел, связанных корпоративными интересами, но не кровнородственными связями, что в большей степени характерно для более архаичных традиционных этносов. Существование клиентально-патронажных русских групп можно объяснить скорее тем, что при отсутствии чётких и неизменчивых правил игры и неразвитости институтов политического функционирования в республиках СКФО участие в клиентистской группе является зачастую единственной возможностью для индивида, оторванного от традиционных реалий жизни в других регионах, реализовать себя и подняться по карьерной лестнице. Так отдельные индивиды сознательно подключаются к клановым и клиентистским неформальным структурам, воспринимая действующие в них правила игры как единственно продуктивные.
При анализе публицистической и научной периодики по проблемам Кавказа можно часто встретить ссылки на функционирование различных региональных групп. Подобные материалы полны указаний на кланы Кадырова, Яндарбиева, Хасбулатова, Хачилаевых, Амирова, Магомедова, Батдыева, Совмена и множество других. Как пишет Майкл Урбан, профессор кафедры политологии Калифорнийского университета, «государственную машину приводят в действие разнообразные патронажные группы, использующие её в собственных интересах»
[332].
Отличие Северного Кавказа от других частей России заключается в основном в том, что здесь клановые и клиентистские отношения функционируют большей частью вокруг этнического основания и хорошо коррелируются с теми элементами культур этнических групп, которые, несмотря на модернизацию периода социализма, не изжили свои традиционные компоненты и вряд ли, без жёсткого воздействия и даже насилия — что не рассматривается здесь как сколь-либо возможный способ изменения ситуации, — могут их изжить. В реальности традиции групповой солидарности, закреплённые в этнокультуре и наложенные на постсоветские реалии, придают клановости и клиентизму на Кавказе особую специфику и этническую почвенность. Неизжитая традиционная родовая организация, пересаженная в постсоветскую реальность, даёт здесь практически готовую модель клана, что усугубляется отсутствием русских среди руководителей органов государственного управления, руководителей партийных и других общественных организаций, руководителей предприятий индустриальных отраслей экономики и в ряде других сфер занятости республик Северного Кавказа. Хотя, как показывает практика, нынешние кавказские кланы не всегда совпадают с границами рода и других сохранившихся общностей, например тейпов и тукхумов у вайнахов
[333]. В этих условиях не имеющие полноценного влияния кланы и патронажно-клиентистские группы оказались вне институционализированного контроля из федерального центра. Но они так же плохо поддаются и прямому силовому контролю со стороны правоохранительных органов, которые нередко сами находятся под надзором тех или иных кланов и вынуждены применять силу закона избирательно. Патронажные группы и кланы недоступны и для общественного контроля. Так называемое «гражданское общество» развито на Кавказе ещё слабее, чем в большинстве российских регионов, а многие из «общественных» организаций de facto состоят на службе у господствующих кланов. Вину за формирование такой социальной действительности, в основе которой лежит «кумовство» и всеобщее покрывательство, нельзя целиком списывать на местные элиты. Федеральный центр в любом случае имеет в регионе решающее, приоритетное влияние, особенно в плане формирования структуры власти политического устройства, но из-за отсутствия системного видения ситуации и наличия каких-либо цельных долгосрочных стратегий ситуация со стороны Москвы в этом отношении, по сути, пущена на самотёк, а любые реакции носят сиюминутный, ситуативный характер. Занимающих властные позиции региональных и федеральных игроков сплачивают не идеология, не общественные интересы, ценности и цели, а отношения патронажа и клиентизма. Таким образом, сохранение архаичных этнических структур никак не опосредованных правом, указывает на то, что попытка модернизировать Северный Кавказ привела за последние 20 лет к противоположному результату, куда более контрпродуктивному, чем подобные попытки советской власти. На практике федеральный центр в отношениях с республиками СКФО сталкивается с процессами демодернизации и архаизации социальных отношений
[334]. Именно очевидность и неизбежность этих процессов, имеющих тенденцию к нарастанию, требует пересмотра базовых подходов к Северному Кавказу с учётом традиционной специфики, что требует стратегического переосмысления происходящего, в том числе и в сфере пересмотра основ нынешнего федерального устройства.
Всё более очевидной становится невозможность двух предыдущих методов решения проблем на Кавказе: прямые финансовые вливания и ещё более контрпродуктивное непосредственное силовое вмешательство. Тем более что клановая и патронажная социальная организация Северного Кавказа при использовании параллельно и одного и другого метода воздействия за постсоветские годы лишь укрепилась. Этнические группы, действующие по сетевому принципу, связаны теперь не только архаичными взаимными обязательствами и сравнительно мелким общим теневым промыслом, как это было при социализме, но и несравненно большими деньгами и, вероятно, пролитой в клановых междоусобицах кровью и вытекающей из этого негласной моралью — «понятиями».
Главнейший признак упадка государства — утрата им монополии на насилие. Это проявляется, в частности, в деятельности различных негосударственных и частных охранных структур, осуществляющих захват собственности и контроль над нею. При этом динамика вытеснения из силовых структур русских представляется просто катастрофичной. На Северном Кавказе утрата государством монополии на насилие имеет особенно явные признаки. Это проявляется в деятельности плохо подконтрольных государству крупных вооружённых формирований, в случаях самосуда гражданами над преступниками, силовых способах решения проблем между кланами. Всеобъемлющий правовой нигилизм и эрозия российской государственности на Северном Кавказе превращает регион в некое подобие «российской Сицилии» периода расцвета мафиозных кланов, однако в отличие от Сицилии, где отношения относительно стабилизировались на основе договорённостей между «семьями», на Северном Кавказе бои за собственность и сферы влияния продолжаются. Здесь есть кланы, которые «получили всё», но есть кланы, которые считают себя обделёнными и продолжают вести бескомпромиссные битвы. Ситуация усугубляется тем, что Северный Кавказ, в отличие от Сицилии, полиэтничен. Противоречия и конфликты между кланами, созданными, как правило, на моноэтнической основе, на поверхности жизни часто выступают как межэтнические. Указанные обстоятельства провоцируют перманентную конфликтность на неопределённый период обозримого будущего.
