Ну, если после всех наших рассуждений, Украйна, помнящая все притеснения москалей, и крепостное состояние, и наборы, и бесправие, и грабеж, и кнут с одной стороны и не забывая с другой, каково ей было и за Речью Посполитой с жолнерами, панами и коронными чиновниками, не захочет быть ни польской, ни русской? По-моему, вопрос разрешается очень просто. Украйну следует в таком случае признать свободной и независимой страной2.
Джинн вылетел из бутылки. Открыто написав, что независимость Украины возможна, ведь именно это так волновало имперские власти во время расследования дела Кирилло-Мефодиевского общества, Герцен сформулировал то, что Николай Костомаров в “Законе Божьем” написать так и не решился, будучи в этой теме первопроходцем. И хотя высказывание Герцена было лишь риторической фигурой, хлесткой фразой в разгар спора о будущем русско-польского пограничья, оно стало также признанием за жителями региона права самим определять свою судьбу. Переходя к области практической политики, и Герцен, и Костомаров отдавали предпочтение федерализации как способу решения проблем национальностей. Упомянутая статья Герцена в “Колоколе” исключением не была.
Костомаров был приятно удивлен позицией Герцена. И прислал материал, развивающий его идеи. Статья под названием “Украйна” вышла в январе 1960 года без подписи автора. Начинался текст выражением благодарности Герцену: “Вы проявили относительно Украйны такой взгляд, который мыслящая часть южнорусского народа издавна хранит как драгоценную святыню сердца”3. Автор называл свою родину Украйной, народ – украинцами или южноруссами. Отношение к слову “малоруссы” у него было довольно прохладным. Статья Костомарова во многих отношениях стала развитием его прежних взглядов. Автор превозносил демократическую природу казачьего прошлого Украины, тем самым доказывал своеобразие украинцев как отдельного народа.
Еще подробнее Костомаров изложил свои взгляды в статье “Две русские народности”. Этот текст вышел в 1861 году в журнале “Основа”, который издавал в Петербурге Пантелеймон Кулиш. Автор критикует идею единого русского народа, провозглашая, что их по меньшей мере два: “Кроме господствующей во внешнем мире русской народности является теперь другая, с притязаниями на равные гражданские права в области слова и мысли”4. И отстаивает права украинцев на само имя Руси: “У южнорусского народа как будто было похищено его прозвище”. Костомаров проводит мысль, что разная история двух народов сформировала их несхожий характер. Тогда как южане ценили личную свободу, совещательность и федерализм, северяне же предпочитали коллективизм, государство и самодержавное правление. “Племя южнорусское имело отличительным своим характером перевес личной свободы, великорусское – перевес общинности”. При этом автор отнюдь не видит поляков старшими братьями украинцев: “В настоящее время между нами и поляками не может быть… такого соединения и братства, как с великорусами”.
“Две русские народности” на протяжении десятилетий будут путеводной звездой украинского культурного национализма в Российской империи. Поскольку автор предназначил эту статью для обнародования в России, он не использовал слова “украинец”, “Украина”, как он это делал в неподписанной статье в “Колоколе” за год до этого, оставив будущим поколениям разбираться в путанице между двумя Россиями и русскими народностями. В статье объявлялось, впервые в общеимперской прессе, рождение нового народа, равного великороссам. Номинально Костомаров просто следовал по пути, проложенному в 1830-х годах Максимовичем. Последний тоже делил Русь на северную и южную половины. Однако Костомаров не считал эти половины частями общего целого. Костомаров был уверен, что это разные народы. Сверх того, он подчеркивал, что украинцы во многих отношениях ближе к полякам, чем к русским: “Если южнорусский народ дальше от польского, чем от великорусского, по составу языка, то зато гораздо ближе к нему по народным свойствам и основам народного характера”5.
В белорусах Костомаров видел лишь ответвление великороссов, но такой подход оказался неприемлемым для многих его читателей, особенно в самой Белоруссии. “Белая Россия” упоминалась в царском титуле со второй половины XVII века, но в начале XVIII века из него исчезла и вернулась в официальный язык по итогам первого раздела Речи Посполитой в 1772 году, когда были аннексированы восточнобелорусские земли. Было образовано Белорусское генерал-губернаторство и Белорусская римско-католическая епархия. При Павле I учредили и Белорусско-Могилевскую православную архиепархию (1797–1803). Слово “Белоруссия” совершенно спокойно воспринималось вплоть до Ноябрьского восстания.
В 1828 году Белорусской назвали местную униатскую епархию. В 1829 году Белорусский учебный округ включил в себя земли востока и запада Белоруссии. Но восстание 1830–1831 годов изменило политические коннотации, связанные с этим словом. Местные польские интеллектуалы, которые в духе Адама Мицкевича (уроженца Новогрудка) именовали свою малую родину Литвой, после восстания стали отдавать предпочтение слову “Беларусь” или, по-польски, Bialorus. Этот регион к востоку от центральных польских земель они считали также польским – исторически, культурно и лингвистически, в отличие от литовцев. Новый интерес к языку и обычаям не позволял образованным полякам не различать Беларусь и Литву, язык которой сильно отличался от славянских.
Такой поворот к этнографии явно прослеживается в лекции о белорусской народной культуре, прочитанной в 1839 году в Париже Александром Рыпинским, уроженцем Витебского уезда. Как и многие другие участники Ноябрьского восстания, он нашел пристанище во Франции. Беларусь он определял как часть польских земель от Припяти и Пинских болот на юге до Пскова и Великих Лук на севере. Язык обитателей Беларуси, по его словам, отличался и от языка России, Украины и австрийской Галиции и был ближе всего к польскому. Рыпинский утверждал, что белорусы с незапамятных времен породнились с поляками. Польские эмигранты приняли лекцию так тепло, что вскоре ее текст в дополненном виде был издан отдельной брошюрой (по-польски).
В том же 1840 году, когда “Беларусь” Рыпинского увидела свет, Николай I запретил употреблять в правительственных документах слова “Белоруссия” и “Литва”, а северо-западные губернии называть “белорусскими” (а также “литовскими”). Но бороться против употребления этого слова вне государственного аппарата оказалось трудно – слишком оно укоренилось. А главное, запрет терминологии не мог становить развитие белорусской идентичности. В 1835 году Римско-католическая церковь издала для крестьян катехизис на белорусском языке, написанный латинским (польским) алфавитом. В конце 1830-х по рукам стала ходить “Энеида наизнанку” на белорусском языке латиницей. В 1844 году Ян Барщевский, уроженец Полоцкого уезда, издал пять томов своих сочинений, некоторые работы были написаны на белорусском с использованием польского алфавита. В 1846 году Ян Чечот издал в оригинале том народных песен. В 1850-х годах плодовитый Винцент Дунин-Марцинкевич брался за перо и, отнюдь не забывая о польском, то и дело переходил на белорусский, обращаясь к простому народу. Один из творцов двуязычной белорусской культуры, он начал даже издавать перевод “Пана Тадеуша” – поэмы Адама Мицкевича. Все эти тексты выходили латиницей.
