С коротким рыком тварь снова взвилась в прыжке, мелькнули когти, со звоном ударили о подставленный нож. Финист ударил резко и точно, но сталь только увязла в густой шерсти твари, зашипела, словно растворяясь в кислоте. И следующий удар когтей парировать было уже нечем. Марья заорала, когда весь правый бок ошпарило болью. Она кулем повалилась на землю, жмурясь и подвывая, прижав руку к ребрам и с ужасом ощущая, как быстро становится влажной и теплой плотная ткань пальто.
Рядом сквозь зубы постанывал Финист, зажимая раны, кровь темной дробью стучала по камням, и даже Марья чувствовала ее запах – и запах своей крови. Всего один удар – и все кончится. Всего одна вспышка боли – и больше не будет ни ее, ни страха, ни вины.
Но тварь больше не атаковала.
Сморгнув пелену слез, Марья приподняла голову и огляделась – светлячки чужих глаз растекались по темным лабиринтам улиц, исчезая так быстро, словно это за их хозяевами гнались монстры из самых жутких кошмаров. Тварь тихо скулила совсем рядом, Марья могла руку протянуть и коснуться густой шерсти, переходящей в темные дымные кольца. Глаза твари медленно гасли, когти в агонии скребли брусчатку, оставляя глубокие борозды в камне.
Все звуки схлынули, словно в уши воды налили, остался только глубинный гул, успокаивающий и усыпляющий. Кажется, даже боль притупилась. Марья с трудом поднялась на ноги, сама не зная зачем, по животу щекотно стекало что-то теплое.
Кто-то шел к ней – медленно, словно издалека, и бытие покорно расползалось, позволяя ей пройти, с въедливым шелестом чешуи втянуть кольца в слишком маленький, слишком хрупкий для нее мир. Марья прищурилась, чуя, как болезненно обрывается сердце, оставляя после себя тянущую пустоту.
Лучше бы ее задрала собака.
Она осталась неизменной, такой, какой Марья видела ее в последний раз, – строгое пальто, аккуратно повязанный шарф, коса, заплетенная набок и переброшенная кольцом вокруг шеи. Закрытые глаза и неподвижное, умиротворенное лицо, в котором не осталось ничего человеческого или живого.
Снова начался дождь – монотонный, мелкий, теплый, слишком теплый для февраля, пусть и на другой стороне. Сухая горечь воздуха наждачкой прошлась по горлу, и Марья раскашлялась, но так и не смогла отвести от нее взгляда.
– Вот же… гадство, – сплюнул кровью Финист, тоже разглядев нежданную спасительницу.
Она остановилась перед корчащейся тварью, и та, жалобно всхлипнув, растеклась лужей черной воды, быстро ушедшей в щели между брусчаткой. Теплые и такие родные пальцы коснулись щеки Марьи, заботливо стерли слезы, но она только дернулась от прикосновения, словно легкое касание жглось больнее пощечины.
– Я же велела вернуться домой.
Ее голос звучал очень устало и очень знакомо, против воли возвращая Марью в то время, когда она все делала назло, а сестра только обессиленно прикрывала глаза. Но низкое, далекое, едва различимое эхо, словно идущее из-под толщи воды, не позволяло забыть о реальности.
Едва сдерживая стон, Марья шагнула вперед, вцепилась в плечи сестры, оставив на светлом пальто кровавые отпечатки.
– Ань. – Ее голос срывался, и каждое слово она выталкивала с трудом. – Проснись. Пожалуйста.
– Тшш, – неподвижные губы дернулись, изображая улыбку. – Не буди ее. Не надо. Возвращайся.
Марья всхлипнула, отстраняясь от самой жуткой твари на этой стороне, дернула головой. Медленно накатывали холод и слабость, захотелось спать. Боль медленно-медленно бледнела и растворялась в темноте.
– Нет. Ни за что. Не с тобой. – Марье хотелось кричать, но она едва шептала.
Кажется, был еще голос, зовущий ее сестру, кажется, мелькнули странные белесые огни, силуэты зверей, но дождь усилился, и его гулкий монотонный шум отгородил их троих от всего мира. Та, что заняла тело Ани, снова провела пальцами по лицу Марьи, покачала головой. Снова повторила:
– Ты должна быть в безопасности.
И весь мир затопила горькая темная вода.
7
Взаперти
По лицу скользнул солнечный лучик, щекотнул нос, запутался в волосах. Марья подставила ему ладонь и долго смотрела, как кусочек бледной до синевы кожи сделался золотым. Но луч угас еще до того, как рука, обессилев, упала на одеяло.
– Вам что-нибудь нужно, госпожа?
Приставленная к ней служанка, из крепостных, была уже не молода, но носила две косы на девичий лад. Приятное, хоть и изможденное лицо почти всегда улыбалось, но в глазах не было теплоты.
– Когда ты меня выпустишь отсюда, Аксинья? – Марья вздохнула и снова подняла ладонь. Пальцы тряслись. – Мне даже неба не видно.
– Рано еще, госпожа. Вы же на ногах едва стоите.
Аксинья помогла Марье усесться на кровати, взбила подушку под спиной, принесла тарелку с супом, поверх которой лежал ломоть белого хлеба. Марья покорно принялась за трапезу, не чувствуя вкуса: она уже несколько дней валялась в странном доме, в полупустой комнате, стены которой были выкрашены в зеленый, насыщенный и темный цвет. Кровать Марьи стояла у глухой стены, а в окна она видела только редкую прозелень деревьев и темные, словно обугленные бревенчатые стены мелких построек. Ей ничего не рассказывали; кроме Аксиньи, к ней заходил только доктор, накладывал швы, менял повязки. Строгий и молчаливый, он только повторял, что все будет хорошо и молодая госпожа скоро поправится. Аксинья же на все вопросы отмахивалась, не велено, мол, госпожу тревожить.
Один раз только обмолвилась, что на Марью якобы на охоте волки напали. Повезло, мол, что только кожу с ребер содрали.
Марья медленно жевала хлеб, бездумно размешивая суп. Любая еда здесь скрипела на зубах, а после трапезы губы стягивала сухая корка: сколько ни пей воды – легче не станет.
Аксинья ловко подхватила тарелку, когда Марья выпустила ложку из ослабевших пальцев. Марья не пыталась ее остановить – ни сытости, ни голода она не испытывала, только скуку. Большую часть времени она спала, пока раненый бок не докучал зудом и болью. Лечебные мази лишь слегка ее облегчали.
В одном Та-которая-не-Аня оказалась права – здесь было безопасно.
Разве может быть что-то безопаснее постели, с которой ты не сможешь встать без чужой помощи?
Время Марья научилась отмерять по приходам своей тюремщицы и сиделки. По вечерам Аксинья задергивала плотные шторы, насыщенно изумрудные, с вышивкой медными нитями и тяжелыми кистями, топила изразцовую печь в углу. Горячий воздух качал Марью в своих ладонях, и она постоянно утирала со лба мелкие капли пота. Она жаловалась Аксинье, что ей душно и тяжело дышать, но та только прятала ладони под передник и качала головой – доктор сказал, что Марье нужны покой и тепло.
Что хотела сама Марья, опять никого не интересовало.
Ей больше не снился ледяной терем – зачем? Она и наяву оказалась в точно такой же темнице.
Утром она попробовала встать. Ноги дрожали, как у жеребенка, но все-таки слушались. Придерживаясь ладонью за стену, Марья подошла к окну, повоевала со створками, но не смогла распахнуть их. Слабые пальцы не справились с хитрым замком – слишком хитрым для этого старого, почти сказочного дома.
