– Хочу выразить свою безграничную признательность за новую служанку. Старательная девочка, хоть и зашуганная. Надеюсь, вы не запугивали прислугу сказками, что Аксинья… что с Аксиньей случилось то, что случилось, только потому, что она мне не угодила?
Марья старательно улыбалась, чтобы Альберт принял все за неуклюжую шутку и рассмеялся, но улыбка на его холеном лице осталась все такой же равнодушно-вежливой.
– Ну что вы, – плавные движения его рук завораживали, как покачивания змеи, – их не надо дополнительно запугивать, страха им и своего хватает.
– Надеюсь, судьбу Аксиньи никто из них не разделит. А то ведь только начала привыкать к прислуге…
Горло сжалось, как от тошноты. Даже изображать равнодушие оказалось сложно и гадко, хоть служанка и не вызывала у Марьи никаких чувств, кроме раздражения. Но сложно оставаться спокойной и неизменной, когда смерть проходит так близко, напоминая тебе о собственной хрупкости.
Тем более такая жуткая смерть.
О том, чьи косы Марья заметила сегодня в коридорах, она предпочла пока не думать.
Альберт аккуратно отложил расческу, на темном дереве блеснула инкрустация из перламутра и слюдяных пластин. Марья даже не удивилась, снова заметив змей. Приказчик всего на мгновение отвел глаза от ее отражения, и она быстро сказала:
– Но мой брат уверен, что видел ее утром. Ну, в тот час, что можно теперь считать утром.
– Ваш брат вас разыгрывает, юная госпожа, – Альберт обернулся. Золотые глаза слабо мерцали в полумраке, а лицо оставалось непроницаемо спокойным. Марья жадно разглядывала его, ловила малейшее изменение мимики, тень на лице, складку между бровями.
Но Альберт владел собой так, словно и не был живым человеком.
– Допустим, – осторожно согласилась Марья и шагнула ближе, положила ладонь на плечо приказчику. Даже сквозь рубашку и плотный кафтан пробился жар, как от раскаленного металла. – Но вы же не станете отрицать, что и без того поместье полно тайн?
– Только слепец будет отрицать очевидное.
Пальцы Марьи едва заметно подрагивали. Она знала, что безбожно переигрывает, изображая из себя то ли дурочку, то ли роковую женщину, но не могла остановиться – без маски, даже неудобной, уродливой и противной себе самой, она просто не находила сил вести этот разговор.
– Ваш хозяин вряд ли доволен происходящим, – жарко зашептала она, шагнув еще ближе, почти прижавшись к груди мужчины, – приходит навья тварь в человечьем теле и распоряжается его домом и его слугами. Думаю, его уже утомило гостеприимство.
– Вот как? А вы не думаете, юная госпожа, что хозяин может любить… свою родственницу?
– Если бы любил, то уж показался бы здесь, верно? Не уступил бы ей право хозяйничать на торжественном ужине?
– Может, и так. – Альберт склонил голову, с новым интересом рассматривая Марью. – Вы весьма наблюдательны, моя юная госпожа, и делаете весьма… интересные выводы. Не сказал бы, что верные, но интересные.
– А еще ваш хозяин страстный коллекционер, верно? – Марья слегка отстранилась, не спуская взгляда с лица Альберта. – Тайная комната за резной панелью, древние ножи, самоцветы… Ведь наверняка есть вещь, которой ему не хватает и которую сам он получить не может.
Альберт расхохотался, и Марья едва сдержала желание отшатнуться от него.
– С чего вы взяли, – глаза его стали темными, почти янтарными, – что есть хоть что-то, что хозяин мой получить не в силах?
Марья выдохнула, молясь всем богам, чтоб ее догадка оказалась верной.
– Потому что он – Полоз. А столь древние и могучие существа всегда скованы сотнями разных ограничений.
Альберт молчал столь долго, что Марья занервничала, отдернула руку и отступила на шаг. Но он шагнул вслед за ней, снова сблизившись так, что ей пришлось задирать голову, чтоб смотреть ему в глаза.
– Допустим, – очень тихо сказал он, – мой хозяин действительно господин великий Полоз. Допустим, вещь, которую он жаждет, действительно есть. Допустим, вам даже по силам раздобыть ее – и не нарушить договор вашей сестры. Но зачем вам это? Все равно вы не сбежите дальше, чем Змея позволит.
Марья украдкой перевела дыхание.
– Я и не хочу сбегать. Я хочу заключить договор – услуга за услугу.
– Вот как? И что же вы хотите взамен?
– О, – Марья сладко улыбнулась, снова натягивая маску, – то, что и самому Полозу доставит удовольствие, так что со всех сторон ваш хозяин будет в выигрыше. Думаю, только ему, отцу всех змей, будет по силам пробудить мою сестру и вернуть ей ее тело.
Альберт ответил ей улыбкой – такой же приторной и лукавой.
– Я передам ему ваше предложение, но… – Он склонил голову и шепнул ей на ухо: – Я почти уверен в ответе. Ждите, моя дорогая, и ради всех змей – меньше верьте вашему брату!
* * *
Танцующие огоньки свечей не добавляли уюта – только множились в стеклах, расплывались каплями в лакированной столешнице, жадно пробовали темноту короткими язычками. Читать при таком зыбком освещении было невозможно – замысловатая вязь сливалась в узор, резкое начертание букв растворялось в желтизне старой бумаги, словно та жадно поглощала чернила.
Человеческие глаза уже давно бы перестали отличать текст от огненной ряби, и на страницы хлынула бы тьма, жадным прибоем слизывающая чернила.
Но глаза Финиста не были человеческими.
Странная письменность мало походила на ту, к которой он привык, но он вглядывался в буквы из упрямства – и они складывались в слова, смысл которых он не всегда понимал. Но сейчас и не хотел понимать. Белые глаза равнодушно скользили по строкам, пока мысли бродили совсем другими тропами – мертвыми и живыми.
После Нави живой мир был восхитителен. Изменчивый, яркий, зыбкий, полный запахов и вкусов. И Финист первые дни бродил по улицам, с наслаждением упиваясь и терпким запахом пота, и сладковатым – гнили, острым и свежим – хвои и снега. Легкость, безмятежность и свобода – вот как он запомнил то время. Бескрайняя глубина неба над головой и такая же – в груди, когда веришь – все тебе по силам.
Он вырвался из окостенелой стылой Нави, из цепких ее корней, колючих пальцев, удушающих мхов. Он перехитрил лес – и хотел смеяться. Он шутил, улыбался, делясь своим смехом, и его возвращали сторицей.
Он не сразу заметил, что вместо птицы в груди осталось неровное пустое место, словно клок выдрали, а рана даже не кровоточит – нечему. Ни страха, ни отчаяния не было – только недоумение и тоска. Боль пришла позже, и больше он не смотрел в небо.
И не заметил, когда оно треснуло, впуская иссушающее дыхание Нави.
С другой стороны живого мира стало легче – за обманами и туманами мира-на-пороге легко потерять себя, а тоску и горе – и того легче.
Финист не помнил, когда заметил, что все еще мертв. И что живой мир отторгает его, безжалостно и равнодушно. Мечта, столь сладкая и яркая, что дарила надежду даже в самый темный и тоскливый час, обернулась даже не кошмаром – крахом и пустотой.
