Марья замерла в галерее, с неохотой признавая, что зашла в тупик и нужно просить помощи у Альберта. Приказчик-то точно сумеет отвлечь хотя бы Змею… Один из портретов привлек ее внимание – совершенно незнакомый худощавый мужчина, с тонким носом и сухопарым лицом. Марья поежилась: ее не оставляло ощущение, что глаза у портрета живые, и они следят за каждым ее шагом. Но больше ее удивило другое (мало ли у художников хитростей, чтоб картину оживить?): сколько она ходила по галерее, а этого лица среди портретов не видела. А вот рама была приметная, с отколотым уголком. Марья нахмурилась: она никак не могла припомнить, что раньше висело на этом месте. Кажется, вообще пейзаж, солнце, встающее из-за гор. И когда только успели полотно заменить?
Что ж, вот и благовидный предлог встретиться с Альбертом…
– Я знал, что найду тебя здесь.
Марья исподлобья уставилась на Финиста. После последнего разговора он виртуозно не попадался ей на глаза, словно чуял, где она, и избегал ее. Сейчас он выглядел непривычно, сменив заношенную рубаху на чистую и надев короткий камзол, щедро расшитый серебряными нитями. Не иначе у Альберта позаимствовал.
– Ты что-то хотел? – сухо осведомилась она.
Финист нахмурился слегка, обернулся к портрету. Спросил, как бы между делом, словно они лениво прогуливались после обеда:
– Любуешься на новое приобретение нашего хлебосольного хозяина? Незавидная судьба для непослушного родича – остаться запертым в картине до конца вечности. Удручающая неизменность, из развлечений – только на чужие лица любоваться, да и те надоедают до оскомины. Слуги да приказчик. И мы.
– Что-то я не слышу радости в твоем голосе, – Марья скопировала его светские интонации, – ты же должен мечтать о том, как меня в такую же картину запихнуть. А что? Очень удобно! Точно никуда не денусь, ничего не натворю… А если выбрать формат поменьше, то и с собой можно взять, чтоб вокруг одного места кругами не… летать.
– Спасибо за идею, маленькая сестрица, я обязательно узнаю, можно ли ее осуществить. Но… я хотел показать тебе другое.
– Другое?
Он отвернулся, сдвинув брови, словно сам еще не принял решения и колебался. Портрет отвечал ему напряженным и злым взглядом.
– Да. Считаю, что ты должна увидеть это, маленькая сестрица. – Финист мягко улыбнулся, словно говорил с несмышленышем, но у Марьи мурашки поползли по спине. – Для тебя ведь все это не более чем игра, верно? Все еще веришь, что все устроится само собой и закончится хорошо.
Он покачал головой и снова замолчал. Скрестив руки, Марья ждала продолжения. Он что-то задумал – очевидно. Она быстро обшарила его взглядом, но заметила только потертые ножны, возмутительно старые по сравнению с остальным костюмом. Вот только ножа в них не было.
Холодок пробежал по шее, покусывая кожу, предупреждая. Сразу вспомнились слова Альберта «не доверяйте своему брату».
Можно подумать, она ему раньше доверяла.
– Даже если так, то что в этом плохого? Немного оптимизма нам не помешает, не так ли?
– Оптимизм был бы хорош, радость моя, если б так тебя не слепил.
Марья прищурилась подозрительно, уточнила приторным голоском:
– И потому показать ты хочешь исключительно плохое?
– Плохое? – Финист прямо взглянул на нее, чуть приподняв брови и улыбаясь одними уголками губ: – Можно и так сказать. Но это поможет нам выбраться.
Снова «нам», хоть уже давно было ясно, что никакого «они» нет, а цепь, незримо сковавшая их, мало чем отличалась от каторжной.
– Хорошо, – Марья легкомысленно улыбнулась, протянула Финисту ладонь, – веди.
Кажется, он удивился – она так и не научилась читать его по белым глазам. Ее пальцы он сжал нерешительно, словно боялся случайно сломать.
– Не спрашивай пока ничего.
Сухая фраза прозвучала как приказ, и Марья только с большим любопытством уставилась на мертвого сокола. Что бы он ни задумал, она не боялась этого. Осознание абсолютной безопасности опьяняло, и мир действительно оборачивался игрой, пусть и весьма занудной игрой в шарады. И Финист сам стал такой шарадой, и Марья была готова подыграть ему, лишь бы понять и разгадать его.
В одном она себе не врала – вряд ли ответ ей понравится. Если Финист и был твердым орехом, то ядром его явно была гниль, а не изумруды.
Она даже не удивилась, когда он повел ее в зимний сад, только выпрямилась, заозиралась, словно из любой тени могла выступить Змея. Но в саду никого не было, только золотые полосы солнечного света снова прорезали темноту, облекая листья в желтоватые и рыжие отблески, и Марье казалось, что неживого сада коснулось увядание.
Марья храбрилась, оглядываясь, Финист же был сосредоточен. Он чутко вслушивался в густую влажную тишину, и когда дождался одному ему ведомого знака, кивнул себе. В молчании указал на едва заметную дверь под стеклянной лестницей, потянул на себя, открывая темную пасть за ней и грубые ступени, каменные, едва тронутые резцом. Края их были скруглены, словно огромное тело много-много лет шлифовало их жесткой чешуей.
Из проема дохнуло стылостью и странным тошнотворным запахом, не сладковатой гнильцой разложения, а чем-то еще более мерзким и зловещим.
Марья оглянулась на Финиста, и тот с шутовским поклоном отступил в сторону: дамы вперед. Она еще задумалась, а стоит ли идти в такое явно нехорошее место, но одернула себя, напомнила: что бы ни случилось, она в безопасности.
В худшем случае это очередная дурная шутка Финиста – напугает ее паутиной и пауками, мерзкими многоножками и огромными червями и нахохочется вдоволь. Нет уж, не доставит она ему такого удовольствия! Марья затаила дыхание и шагнула в темный проем.
Она спустилась всего на несколько ступенек, кончиками пальцев касаясь неровной стены, когда пятно сверху исчезло – дверь закрылась совершенно беззвучно. Она вздрогнула, решив, что Финист запер ее здесь, в густой темноте, но через пару заполошных ударов сердца теплая ладонь легла на плечо, и дыхание щекотнуло щеку:
– Что же ты встала? Иди!
И она пошла.
Шаг за шагом вниз, глаза медленно привыкали к темноте, и все сильнее становился мерзкий запах, щипавший горло, и все светлее становилось впереди, и все ярче разгорался в груди огонь упрямства и азарта.
Когда ступени закончились, она чуть не упала, но Финист подхватил ее под руку. Была в его движениях странная забота – забота палача, ведущего узника на казнь.
В конце коридора светлел проем, по грубой каменной кладке, ужасно древней, плясали красноватые всполохи от огня. Терпкий запах дыма почти заглушил мерзкий запах, но теплее не стало – дикие, темные камни источали почти могильный холод. Финист легонько подтолкнул Марью в спину, и она заглянула внутрь, готовая в любой момент отшатнуться и прижаться к стене.
Маленький костер не мог осветить подземный зал, он и горел-то у самого проема, словно вход перегораживал. Или выход. В вязкой темноте за ним деловито подергивалось… что-то. Треск рвущейся ткани, влажное чавканье, алчные, прихлебывающие звуки. Марья прищурилась, вглядываясь в согбенный силуэт, шагнула вперед, к самому огню, и жар дохнул ей в лицо.
