Она обернулась так резко, что коса по спине хлестнула.
– В такую же эгоцентричную тварь, которую не волнует благополучие других, – отчеканила Соколица, с вызовом глядя ему в глаза. – Так что не думай, что я пожалела тебя.
– Даже не смел, моя милая! Я ведь знал, что жалостью ты меня не оскорбишь!
Она сжала губы и прищурилась гневно, а потом тихо рассмеялась, и свет заструился вокруг лентами.
– Паяц. – Теперь она улыбнулась почти тепло, и было в ее глазах что-то такое, что у Финиста сердце сжалось. Словно на какой-то миг она заглянула за все его маски и все-таки пожалела.
Светящаяся тропа оборвалась у огромного провала, уходящего в бездонную глубь. Из нее поднимался стылый воздух и резкий запах крови. Соколица вздрогнула и отступила на полшага, покачнулась, как от дурноты. Финист подхватил ее под руку, держал, пока она не взяла себя в руки.
Тонкий веревочный мост убегал вперед, покачиваясь под порывами незримого, неслышимого ветра. Даже самый наивный оптимист в мире не назвал бы его надежным.
Они смотрели на него несколько минут в надежде, что лабиринт изменит очертания на что-то более устойчивое, но эта надежда, пожалуй, была самой глупой из всех.
– Ты первый, – мрачно велела Соколица.
– А ты легче, – в тон ей отозвался Финист, – и у тебя больше шансов добраться на ту сторону.
– Если не доберешься ты, то это не будет иметь значения. Ты ключ, помнишь?
Финист одарил ее ослепительной улыбкой.
– Так и скажи, что боишься высоты и не хочешь трепать себе нервы зря!
Соколица только устало закатила глаза.
Финист осторожно шагнул на призрачные деревянные доски моста, и они скрипнули под его ногами. Грубые поручни из канатов кололи ладони, и он сжимал их так сильно, что костяшки побелели. Первые несколько шагов дались тяжелее всего – он замирал, вслушиваясь в каждый звук, вчувствоваясь в колебания моста, готовый при первом же подозрении метнуться обратно.
Но мост оказался крепок.
И дальше Финист шел спокойно. Он приноровился к тому, как ветер качал мост, не задумываясь, переносил вес с одной ноги на другую, и дерево ровно скрипело под ним, почти успокаивая. Он и сам не заметил, как шагнул с неустойчивых досок на черную твердь. Обернулся, махнул рукой Соколице – почти крошечной на том краю пропасти.
Она шла легко, быстро и уверенно, глядя только вперед, высоко вздернув подбородок, и в ее ровных, почти механических движениях явно читался животный страх. Его отголосок передался и Финисту, и он следил за ней, затаив дыхание, отсчитывая оставшиеся шаги. Двадцать… пятнадцать… двенадцать…
Когда он заметил, что канаты тлеют и истончаются над незримым пламенем, было уже поздно. Соколица не успевала – просто не могла успеть.
– Аня, быстрей!
Финист и сам не заметил, что использовал ее имя, имя, к которому так и не смог привыкнуть и которое ей не подходило. Но оно было короче, и оно было ей родным. Соколица дернулась и рванулась вперед, пробежала два шага, а потом канаты лопнули, и мост за ее спиной полетел в пропасть.
Все, что она успела, – вцепиться в настил до побелевших пальцев, повиснуть над бездной без шанса выбраться наверх.
Финист рухнул на землю, перегнулся через уступ, протягивая ей руку, но пальцы бессильно зацепили только воздух – до Соколицы оставалось еще больше метра, он просто не мог до нее дотянуться, только упасть следом.
Не стоило и пытаться. Он слишком привык спасать ее в Нави, хоть и честил ее на чем свет стоит и переживал больше за свой план, чем за нее саму. Но иногда пора остановиться.
Соколица безразлично смотрела на него, словно наперед знала, что он встанет и уйдет, и потому не ждала ничего хорошего. Эта мысль больно царапнула изнутри, вспомнилось отражение из лабиринта – синеглазый витязь, и Финист заскрипел зубами.
Он все равно не мог дотянуться до нее, а добровольно лишиться опоры, когда за спиной нет крыльев, – самоубийство.
Если он хочет выжить, нужно задушить эмоции и доверять только разуму, не сердцу. Если он хочет выжить, надо встать и уйти – здесь он все равно бессилен. Если он хочет выжить – Соколица ему не нужна, в конце концов именно он ключ, дальше справится и один.
А он хотел выжить. Очень.
Финист зажмурился, но белые глаза его – проклятый дар леса – видели и сквозь веки.
Видели, как Соколица разжала пальцы.
* * *
– Признаюсь честно, я разочарована, – досадливо щелкнула зубами хозяйка. – Обрушить нижние уровни я и сама могла, вас не дожидаясь.
Старик уже пришел в себя, но был изможден и бледен. Он уже смыл кровь с лица и рук и в задумчивости перебирал уцелевшие нитки амулетов. Пара кошек, совсем еще мелких, чутко прислушивались к перестуку бусин, в азарте подрагивая кончиками хвостов.
– Прости, хозяйка, – вздохнул старик, – я недооценил коварство Нави и ее силу. Думал, ядовитый побег срежу, а на корневище наткнулся и едва его кормом не стал. Думаешь, теперь мы в безопасности?
– Это у тебя спрашивать надо, ты же с лесом знаком.
Старик вздохнул тяжело и тревожно.
– На какое-то время это лес задержит – пока он новую лазейку не найдет.
Подземные чертоги мало изменились на первый взгляд, но даже здесь, далеко от обрушенных ярусов, чувствовалось напряжение, от которого зубы ныли. Поблекли росписи на сводах, потрескались самоцветы в мозаиках. Меньше осталось светлячков, да и свет их стал слабее, то потухал, то разгорался, как свеча в последние мгновения жизни. Да и сами чертоги словно стали меньше, а своды их ниже, и тревожно было б остаться здесь одному.
Старик нашел взглядом притихшую Марью и нахмурился. Ее крика хватило, чтоб выдернуть их всех из темного сна, но был ли этот крик ужаса и боли простым? Разве может быть в ней что-то простое, раз она тоже вернулась из Нави неочищенной?
Могли ли ошибаться старшие духи и не одну из сестер убить надобно, а обеих?
Всю немногую решимость, что у него была, он черпал в покорности духам, которую в Нави в него вбили. Сердце болезненно сжалось, и старик поспешил опустить лицо, чтоб никто и случайно не заметил, как его от боли скрутило. Он смог бы убить Соколицу – смог бы справиться с собой, преклонить перед ней колени, испросить прощения – и она поняла бы и приняла бы, и сама вложила бы нож в его руку. Он делил с нею навьи тропы и знал ее так же, как себя самого, хоть побратимство их так и осталось пустыми словами и случайно смешанными каплями крови, а не по всем законам проведенным ритуалом. Она знала, что есть долг и что есть жертва. Она сама бы убила себя, знай, какую беду несет миру.
Но Марья… Убить ее – перечеркнуть весь путь по мертвому лесу, все жертвы, что Соколица принесла, чтоб ее вызволить. Перечеркнуть все, чем Марья еще может стать. Но не в этом ли и состоит испытание духов? Нет искушения страшнее, чем милосердием и состраданием.
