Он обернулся к Соколице, уставился выжидательно, и сердце началось быстрее биться в азарте – ну, что она теперь сделает? Разозлится? Ударит? Проклянет? Откажется выводить его в центр лабиринта и решит остаться здесь навсегда – с ним и со своей ненавистью?
Но она только вздохнула тяжело. Она тоже устала носить свои маски.
И тоже боялась, что под ними уже ничего нет.
– Надо было самой ей все сказать и объяснить.
Соколица несколько раз сжала кулаки, тихо сказала, глядя в сторону:
– Больше всего мне интересно, Василиса сама не знала, что не смогла нейтрализовать яд, или из вредности не сказала?
– Когда речь идет о солнечной суке, от нее можно ждать чего угодно, – фыркнул Финист. Старая, давно утратившая вкус вражда была настолько привычна, что ругательства сами сыпались с языка, но за грязными словами не было чувств.
– Ты удивительно добр к ней, – иронично улыбнулась Соколица, коротко на него оглянувшись. – У меня для нее оскорбления и страшнее припасены. Но интересно, как честила она тебя? Что вы не поделили?
Финист поморщился и неохотно ответил:
– Я попытался использовать ее, но в итоге сам превратился в ее куклу и не сразу смог вырваться. И немного беспорядка учинил в ее драгоценном тереме. Сама понимаешь, какие теплые чувства нас с ней связывали.
Ветер взвыл особенно яростно, ударил холодом в лица. Впереди из бездны медленно поднимались островки, и новые ниточки мостов протягивались меж ними. Финист поднялся и подал руку Соколице, на тонком запястье мелькнули темные пятна, больше похожие на мелкие ранки или язвы. Но это были птицы. Черные силуэты птиц, почти исчезнувшие с ее кожи.
Последний мост развернулся, как спираль папоротника, опустился перед ними стеклянной аркой – зыбкой, хрупкой и ненадежной. У ступеней к мосту застыл алтарный камень – гладкий, черный, как провал в никуда. На его поверхности слабо светилась тонкая надпись, едва различимая, словно призрачным пером выведенная.
– Иди вперед без сомнений и сожалений, – прищурившись, прочитал Финист, его пальцы скользили по буквам и узнавали их. – Иди назад без чаяний и веры. При своем останься один.
– А что ж не «оставь надежду, всяк сюда входящий»?
Соколица поморщилась и подошла ближе, тоже коснулась камня, но тут же отдернула руку. Финист знал почему – алтарь был теплым и влажным, как от свежей крови. Он прижал ладонь к камню, закрыл глаза, пересилил отвращение – и коснулся той части памяти, которую давно уже зарекся трогать. Памяти о временах, когда еще был живым.
Ничего не произошло. Камень едва заметно пульсировал под рукой, и Финисту чудилось в этом нетерпение. Он сжал зубы, снова сосредоточился, вспомнил все в мелочах, и стон завибрировал в горле – сдержать его было свыше его сил.
Но снова ничего не изменилось. Финист отшатнулся от камня на негнущихся ногах, дыша глубоко и быстро, как после долгого изматывающего бега наперегонки с лесом. Ослабевшей рукой он вытер со лба испарину, забывшись, что ладонь испачкана в крови с алтаря.
– Он не принял мою жертву.
– Может, потому что ты ее и не оставил? – Соколица положила ладонь на серебрящиеся буквы, с трудом уняв дрожь. – «Мысль изреченная есть ложь». Так не стоит ли все сожаления и сделать ложью?
Они обменялись одинаково мрачными взглядами. Ни один не хотел говорить при другом, делиться самой потаенной болью, самым постыдным увечьем. Но и оставаться не хотели – пусть и при своем.
Соколица судорожно вздохнула и зажмурилась. Губы дернулись в болезненной гримасе.
– Если я о чем и сожалею… о том, что не могу жалеть. Я все делала правильно. Я была правильной. Но не моя вина, что этого недостаточно. – Она снова резко вздохнула. – Мне нечего исправлять. Если я о чем и жалею, то лишь о том, что я такая, какая есть.
Камень разогрелся, дохнул ей в лицо жаром так, что выбившиеся из косы пряди волос зашевелились. И он пропустил ее. Алтарь подернулся маревом, и Соколица, как в забытьи, шагнула сквозь него. Стеклянный мост зазвенел под ее ногами.
Она обернулась к Финисту, но не спросила ни о чем, не поторопила. Если б она хоть слово сказала, он не смог бы перебороть себя. Но она молчала, даже глаза отвела, и Финист шагнул к алтарю – как на казнь. Так не стоит ли опустить на него не ладонь, а голову?
Слова пришлось выдавливать, как гной из раны.
– Была девица, – заговорил он, глядя на пальцы, распластанные по черному камню. – Невеста. Как звали – не помню. Когда Навь только коснулась нашего края, ломая и пожирая его, когда лес стал еще не весь мир, а его граница, я охотился – и попал в ловушку. По самонадеянности – думал, в любом лесу не заплутаю, думал, нет меня сильнее, пока небо над головой вижу. Но я ошибся. Ветви скрыли небо, корни оплели ноги, паутина запеленала так, что крыльев не расправить. Их я боялся лишиться больше всего. И я предложил сделку лесу – самую первую сделку, и она дала Нави силу быстрее нас поглотить. Я отдал ей имя невесты. Она обещала ничего не жалеть ради меня, и я решил, что и жизни она ради моих крыльев не пожалеет.
Камень под ладонью оставался едва теплым. Финист перевел дыхание.
– Я не жалею, что заключил сделку, не жалею, что накормил Навь – она все равно бы нас пожрала всех, рано или поздно, обратила б в своих тварей. Не жалею, что потом всеми правдами и неправдами искал путь в мир живых, не жалею, что отдал глаза лесу и стал его тварью. Жалею, что тогда, в самый первый раз, я отдал ее имя. Я хотел бы помнить ее. Помнить, что она действительно была.
Финист прикрыл глаза, прислушиваясь к себе, но внутри было тихо. Словно буря, что сотни и сотни лет бушевала внутри, наконец улеглась. Алтарь исчез. И кровь с него исчезла, и Финист смотрел на ладони, на ровные человечьи ногти, а не желтоватые загнутые когти, лишь отдаленно напоминающие птичьи.
И ему было страшно.
– Идем. – Она так и не взглянула на него, старательно отводила глаза. Мост под ногами сделался каменным полотном, устойчивым и надежным, как и сотня мостов впереди. – Мы почти справились. Пора встретиться со Змеей.
* * *
Ступор длился не более двух секунд, а дальше словно сжатую пружину отпустили. Злость хлестнула по спине плетью, и кровь отозвалась жаром, разгоняясь все быстрее и быстрее. Марья стиснула пальцы и быстро осмотрела комнату – ей нужно было оружие. Если с Андаром что-то плохое – кристалл ведь не стал бы кровоточить просто так, верно? – значит, ей точно нужно оружие.
Но мечи и топоры на стенах даже выглядели неимоверно древними и неимоверно тяжелыми, и раз за разом взгляд словно сам по себе останавливался на кремниевом ноже на полу. Он звал и манил, стоило ненадолго прикрыть глаза, и можно было различить его зов – тяжелый, глубинный, отдающийся дрожью в желудке.
Марья облизала губы: решение пришло слишком быстро, чтобы быть верным. Она перебросила браслет на левую руку, правую снова обмотала куском шторы и только после этого подхватила нож. Он лег в ладонь легко и удобно, Марья кожей чувствовала все неровности на рукояти, словно и не было грубой и толстой ткани, которая змеиным хвостом волочилась следом.
