В какой-то момент Марье показалось, что по ее рукам бегут огненные ручейки, и она вздрогнула, сбрасывая тяжкую дремоту. Только вот огонь не исчез. Рыжеволосая девушка села к ним третьей, улыбнулась лукаво, и ее мягкие пальцы легли на нить.
– Не оставаться же мне в стороне, раз любимая сестрица помогать пришла!
Тонкая нить быстрее потекла из-под пальцев, становясь тоньше и мягче, и Марья только удивлялась – каменная кудель не кончалась и не кончалась. Сколько она уже так сидит? И течет ли время? Чужое мастерство въедалось в плоть, и Марья упустила тот момент, когда осталась одна, а кончик нити проскользнул меж пальцев юрким змеиным хвостом.
Несколько минут она обессиленно сидела, уронив руки на колени, – кожа, вся в мелких порезах, зудела. Смотав нить в клубок – плотный, гладкий, прохладный, Марья с трудом встала, разминая затекшие ноги. Живот сводило от голода, а пересохшее горло саднило, как во время простуды.
В каменной арке за ее спиной встала хозяйка, и там, где ее угловатая тень упала на шелковый камень, он потемнел, налился тревожной болотной зеленью.
– Ты быстро справилась.
– Это всего лишь нить, – устало и безэмоционально отозвалась Марья, не отводя глаз от клубка в покрасневших ладонях. – А сколько еще кружева ткать?
Хозяйка провела сморщенной ладонью по ее волосам. Кажется, она все еще опасалась Марьи, вернее, осколка навьего царства внутри нее, но милосердие оказалось сильнее.
– Подкрепись и выспись. – Глаза хозяйки горели мягко и ровно, как огоньки свечей. – Одна ночь мир не разрушит.
– Хотелось бы верить.
А более того – отшутиться, закрыться кривой ухмылкой, как щитом, спрятаться – пусть и снова в ледяном кристалле, за чужой спиной. Но пора уже принимать решения самой. И ответственность нести за них – тоже самой.
Например, за решение отдохнуть.
Марья даже не запомнила, что и как ела. Только свернувшись на кровати, отметила, засыпая, тяжесть в животе и ломоту ледяной воды в зубах. К груди она прижимала клубок, а разум, переполненный чужим чародейством, во сне выплетал рисунок кружев, которые она соткет и которые уберегут ее от огня. Посреди ночи ей почудилось, что клубок в руках тает, словно кто-то тянет и тянет за ниточку, разматывая его, виток за витком, но проснуться Марья не смогла. Сон сменился: вот она уже ткет кружево, монотонно стучат коклюшки, а вот – одновременно – бежит за ускользающей нитью, тянется схватить ее, да не может.
Так она и промаялась до утра, а когда проснулась, все такая же изможденная, клубка в руках не было. Только пальцы горели и зудели мелкие мозоли от долгой работы.
А на краю кровати лежал плащ из мелких, плотной вязки кружев, с головой закутаться хватит.
* * *
В медеплавильном заводе было темно, душно и отвратительно пахло. Стоило двери захлопнуться за Марьей, как она тут же расчихалась. Дневной свет пробивался сквозь многочисленные щели в стенах, сквозь маленькие квадратики окон под самым потолком, неровными пятнами ложился на пол. Марья обходила их, ведомая почти детским наитием.
Огромная чугунная печь дышала жаром, на ее стенах еще пузырились капли меди.
Марья подошла к ней, стянула на груди плащ из кружев, и дыхание печи жарко и смрадно дохнуло в лицо.
– Мне нужно залезть внутрь?
В животе ворочался страх. Кружевной плащ сразу показался особенно тонким и невесомым, бессильным уберечь от жара раскаленного металла или от языков огня. Монстр с глазами Марьи скулил внутри, умолял развернуться и броситься прочь, в конце концов она вовсе не обязана так рисковать, и какое ей, в сущности, дело, что все обратится в прах?
Марья до боли сжала челюсти и решительно шагнула вперед, но в последний момент ей на плечо легла тяжелая и горячая рука. Старик покачал головой:
– Не так быстро.
Он шагнул к печи, опустился перед ней на колени, словно вовсе не ощущал жара, что она источала. Он тихо заговорил на непонятном, гортанном языке, и раскаленный чугунный сосуд раскрылся цветком, затрещали камни в его основании, расходясь в стороны. Внутри заплясало призрачное белое пламя. От него не текло тепло, но Марья с содроганием поняла: этот огонь испепелит сразу.
Старик выпрямился, потер поясницу. В отблесках белого огня его лицо казалось деревянной маской в глубоких трещинах и с темными провалами пустых глазниц.
– Я попросил об очищении, и меня услышали. Не бойся: огонь выжжет только следы Нави.
Марья сосредоточенно кивнула и снова поправила плащ, накинула глубокий капюшон на голову. Пересилив страх, шагнула внутрь.
Жар тут же пронизал все тело, болью прокатившись по нервам, словно в кости расплавленный свинец залили. С гортанным стоном Марья рухнула на колени, вцепилась в плащ и зажмурилась, умоляя то ли о смерти, то ли об окончании пытки.
Ей знакомо было это пламя – такое же разгоралось в ней вместе с гневом, обидой или ненавистью, питало монстра – и Марья до сих пор отказывалась думать, что ее саму. Вот и сейчас когтистая, зубастая тень внутри бесновалась, пытаясь скрыться от белого огня, обратить его в темный, привычный и покорный, но снова и снова Марья представляла ледяную цепь и ледяной терем, чтоб сдержать свою темную часть, не дать ей отгородиться от боли.
Пламя гудело, спиралью уходя к потолку, слизывая с него старую, въевшуюся гарь. «Пусть пылает, – подвывала Марья, – пусть выжигает из меня и семена леса, и следы Нави, и этого монстра, даже если это я сама. Пусть пылает, – думала она, цепляясь за кружевной край плаща, и кружева наливались снежной белизной, – пусть пылает», – умоляла она, и весь мир застила стена белого пламени. И в ней истончались и исчезали ледяные стены, последнее оружие Нави, за которое Марья сама держалась, за которым пряталась от самой себя.
Пламя гудело и выло, сдирая слой за слоем, оставляя Марью наедине с самой собой – и с тенью внутри. И больше нечем было от нее отгородиться. Плечи Марьи дрогнули и расслабились, когда она поняла, что больше не может удерживать монстра в воображаемой клетке.
Когда огонь потух, Марья и не заметила.
Кожа еще пылала от жара печи, но в груди уже пламя улеглось. Стало так тихо, что Марья испугалась, что оглохла. Почти не чувствуя тела, она выбралась из медного сосуда, внимательно осмотрела себя, но не увидела ни ожогов, ни перемен.
– Получилось?
Ее робкий, хриплый голос разорвал полог тишины, и стоило ему прозвучать, как Марья всей кожей ощутила ответ. Ей даже не пришлось смотреть в глаза старику, чтоб увериться в нем. От ее ног разбегались трещины на камнях, и сквозь них пробивались тонкие, бледные ростки с листьями острыми, как ножи. Гнилостный запах разливался вокруг, захлестывал горло и путал мысли.
Последняя преграда исчезла, и Навь пела, огромной волной захлестывая мир живых.
Марья видела в перепуганных глазах старика свое отражение – спокойное и деловитое. Мысли, омытые белым пламенем, казались стройными и прозрачными, ясными и четкими. Цельными. Марья наконец видела и темную свою часть и признавала ее – собой.
