Сент-Ив был потрясен. Очередная тайна!
— Горбун? — переспросил он, поворачиваясь к капитану, который покривился и кивнул. — Игнасио Нарбондо?
Капитан кивнул вновь, и Сент-Ив умолк. Лес, и без того непроходимый, становился все гуще. Не менее таинственным, чем все прочее, было и знакомство капитана Пауэрса со зловещим доктором — достаточно близкое, по-видимому, чтобы капитан старался быть в курсе всех предприятий Нарбондо. Но с какой целью? Этот вопрос не стоило задавать прямо сейчас.
Лэнгдон Сент-Ив вовсе не был единственным, кого немало озадачили последние события; Джека Оулсби, пожалуй, более остальных снедало сердитое любопытство. Он едва был знаком с капитаном, который, по мнению Джека, занимался довольно странными для простого табачника делишками. Годелла он не знал вообще. И уверен Джек был лишь в одном — он либо женится на Дороти Кибл, либо пустит пулю себе в лоб. Малейший намек на то, что она против своей воли могла втянуться в пучину интриг, заставлял его вскипать от гнева. Мысль об Уиллисе Пьюле подавляла Джека ничем не оправданной ревностью. Из окна его спальни, вспомнилось Джеку, отлично просматривалась внутренность лавки капитана. Отныне он постарается не спускать с нее глаз.
Скоро пробьет час ночи, а добиться ясности так и не выходило. Подобно хорошему стихотворению, ночное происшествие породило больше вопросов и обнажило больше тайн, чем пока удалось разрешить.
Шестеро договорились встретиться через неделю или раньше, если случится нечто примечательное. На том и разошлись: Кибл и Джек — через улицу, Хасбро и Сент-Ив — в сторону Пимлико, Теофил Годелл — к Сохо. Кракен остался у капитана, ибо вряд ли кому удалось бы пробудить его до наступления утра, несмотря на душераздирающий плач ветра, гремевшего ставнями и свистевшего под карнизами крыш.
III
КОМНАТА С ВИДОМ
Открытые двери питейных заведений и недорогих гостиниц вдоль Бакеридж-стрит клубились табачным дымом, выплывавшим наружу, чтобы раствориться в лондонском тумане, желтоватом и едком в недвижном воздухе.
За одной из таких дверей любой заглянувший на огонек посетитель увидел бы сухопарого старика, который сидел за столиком в темном углу перед недопитым стаканом кларета и, отнюдь не скрываясь, обрезал неровности на краях фальшивых полукрон и шлифовал их миниатюрным трехгранным рашпилем. Работой этой он занимался весь вечер, неустанно швыряя очищенные голубоватые монеты в корзинку, прикрытую стопкой религиозных трактатов, суливших приближение Судного дня.
Сбытчиков монеты он не нанимал, предпочитая распространять ее с большей выгодой и риском через верных своих агнцев, понимавших, что они трудятся во благо Шилоха, Нового Мессии. Славные выходили монетки: только посеребрить, и они посодействуют делу рук Божиих. Близилось время, когда труд сей придет к концу. Преподобный Шилох исчислил появление ужасного дирижабля с точностью до дня. Дважды оно случалось ранним утром, а в последний раз, четыре с половиной года тому назад, знамение явилось с запада, озаренное тускневшей луной, и его до невероятия живой пилот всматривался с небес на кишевшие народом улицы и площади.
В историческом смысле недавние годы были полны бедствий и худых знамений, а последние месяцы мало чем запомнились, не считая коронации королевы как императрицы Индии и роста вялых столкновений в Туркестане. Впрочем, уже в следующем месяце все изменится, это наверняка: перемены сотрясут всю планету, сдвинут ее с привычной оси и, Шилох не сомневался, откроют людям истину о колоссальном значении его прихода в этот мир, поведают им о подлинной, невероятной личности его отца.
Двенадцать лет миновали с того дня, как Шилох предстал в Кингстоне перед Нелвиной Оулсби и плети цветущих вьюнков на балконе позади нее скрыли их обоих от полуденного солнца. В смятенном порыве душевного раскаяния Нелвина поведала пророку о существовании крохотного существа из ларца, о его незавидной судьбе. Но религиозный экстаз длился недолго, и, отрекшись от сказанного, той же ночью она удалилась на Подветренные острова, на целых двенадцать лет оставив Шилоха гадать, насколько правдив был ее рассказ.
Только решающий день уже близок. И в долгой ночи, которая последует за ним, многих будет ждать расплата за грехи их. Проще сосчитать тех, кого не постигнет кара, — рассеянные по всему Лондону, они несут людям слово истины, раздают брошюры, исполняя его волю. Шилох мысленно благословил свою паству, швыряя очередную монету в общую кучу.
«Что посеешь…»
[17] — пробормотал он вполголоса.
Более всего на свете он желал бы лицезреть крушение тех, кто воздал его матери хулою, кто диагностировал у нее водянку, когда она точно знала, что носит под сердцем Мессию; тех, кто отрицал самое его существование, кто насмехался над возможностью союза земной женщины и Бога.
Но они были мертвы, эта скверна в человечьем обличье, уже много лет — ему их не достать. А посему Шилох терпеливо продолжал труд своего отца. Ведь крохотный человек в ларце, гомункул во владении Себастьяна Оулсби, был ему отцом. И пускай Фомы неверующие продолжают не верить, в пекле на всех хватит котлов.
Рассеянно срезая заусенцы, потирая шлифованную монету пальцами, он глядел, как по улице ползет туман. Явись хотя бы малейший шанс, самая призрачная надежда, что горбун сумеет воскресить его мать, Джоанну Сауткотт, чье тело лежало под суглинками Хаммерсмитского кладбища, — о, если бы утраченная плоть могла быть обретена вновь, пробуждена к новой жизни… Шилох сжал ручку корзины, захваченный этой мыслью. Такое деяние стоило бы тысячи оживленных Нарбондо трупов, целого миллиона тел. Конечно, они не были подлинными новообращенными, но они безропотно трудились, ничего не требуя взамен и не питая никаких сомнений. Возможно, это и есть идеальная паства? Шилох вздохнул. Последняя монета была очищена.
Он встал, завернулся в темный драный плащ, допил свой кларет и зашагал к расшатанной лестнице, прожигая взглядом всякого, кто осмеливался поднять на него глаза. Этажом выше было темно, лишь единственная сальная свеча горела в загаженной стенной нише. Треугольник черной копоти, расплывавшийся над свечой, отнюдь не был самым густым из всех грязных пятен на штукатурке.
Дверь опять заело; Шилох потянул вверх ручку и пнул ногою в нижнюю часть, где дверь упиралась в пол. Комната за нею выглядела пустой, если не считать кучи тряпок в углу, служивших пророку постелью, колченогого деревянного стула и упертого в стену небольшого складного стола.
Он прошел к стене, за которой гудел ветер, и отдернул завесь. Здесь хранились святыни крошечного алтаря: серебряное распятие, портрет-миниатюра с благородным ликом его матери и карандашный набросок существа, коего Шилох почитал своим отцом; человечек этот мог бы станцевать на ладони проповедника, не питай Шилох стойкого отвращения к пляскам и не обретайся похищенный гомункул уже четырнадцать лет неведомо где.
