Проповедник потер скулу. Пусть его обвели вокруг пальца, пусть над ним смеялись все кому не лень, — шкатулка достанется ему! И по праву: Нарбондо остался ему должен.
Пратлоу-стрит погрузилась в тишину. Не было видно совсем никого, даже бродячих собак или кошек. Луна, около часа сиявшая меж перекошенными домами, выстроившимися вдоль улицы, давно уплыла прочь. Окно лаборатории Нарбондо темным-темно — горбун отбыл на всю ночь. Сравнительный успех эксперимента с останками Джоанны Сауткотт, а также добытое знание о местонахождении ящика с гомункулом вновь подняли ему настроение, которое было пошатнулось из-за неудачи Пьюла, так и не добывшего рукопись Оулсби. Полученное от Дрейка приглашение явиться на Уордор-стрит посеяло в Нарбондо кое-какие идеи, всколыхнуло определенные страсти, и визит — приятная праздность, необременительный флирт — затянулся до позднего вечера.
Света фонарей на Вестминстерском мосту хватало для чтения; Биллу Кракену случалось читать и при худшем освещении. А ночные звуки — Темза, клокочущая под мостом, торопясь к морю, тихий шелест разговоров людей, собравшихся у фонарных столбов, — все это казалось Кракену осмысленным, слитым воедино. Особенно река. У Эшблесса много говорилось о реках. Видно, писатель ими особенно увлекался, и лишь редкие главы позволяли читателю отдохнуть, не привлекая реку, обычно именно эту, в качестве иллюстрации для отвлеченных рассуждений, которые будучи лишены чайного оттенка строптивых вод отражали бы мир безжизненным и бледным.
Весь день и большую часть предшествующей ночи Кракен без остановки бродил вдоль русла Темзы, коря себя за то, что не сумел отобрать ящик у ненавистного доктора. Собственная жизнь преставлялась ему сыгранной пьесой. Она опустела, лишилась всякого содержания. Большинство зубов уже выпали. Единственным его достоянием, не считая одежды, был пробитый пулей томик Эшблесса, полный жизнеописаний философов, которые, как бы ни старались заполнить зияющий провал его души, помочь ничем не могли. Его, Кракена, несет течение, и уже совсем скоро он скроется из глаз вовсе, потеряется в сером морском просторе.
Кракен размышлял об этом по пути через Холборн, Сити и Уайтчепел; тяжело ступая, погруженный в раздумья, поздно вечером он оказался за Лаймхаусом, где постоял, озирая лондонские доки. Казалось невообразимым, чтобы на планете существовала коммерция подобных масштабов, чтобы столько тысяч людей слаженно трудились ради определенной цели, чтобы корзина табака, извлекаемая из корабельного трюма в полдень, выныривала из мрака именно в этот момент, ведь всего четвертью часа ранее ее скрывали под собой двадцать пять точно таких же корзин — одно определяло другое, в свою очередь определяясь третьим, будто подчиняясь чьей-то воле и в точном соответствии с неписаным сценарием.
Где же тот сценарий, невесело размышлял Билл Кракен, наблюдая за суетой в доках, что управляет его — торговца кальмарами и вареным горохом, а теперь еще и вора — разболтанной жизнью? Уголовники избили его чуть не до смерти, и в итоге он сам совершил преступление. Где тут логика?
Он поплелся вверх по реке, за доки Санта-Катарины и Лондонский мост, за пирс Олд-Суон — повсюду люди спешили по своим делам, словно их жизни были вычитаны из книги, где вторая страница следовала за первой, а двадцать пятая шла аккурат за двадцать четвертой. В жизни Кракена, однако, все страницы были втоптаны в дорожную грязь. Ветер подхватывал их и мотал туда-сюда над чужими крышами. Кракен болтался там и тут, выглядывая эти, такие важные, бумажки, но их разметало и унесло, — и вот он здесь, в конце путешествия, стоит, опершись о парапет посредине Вестминстерского моста, и глядит на бурлящую внизу черную воду Темзы.
Наугад раскрыл Эшблесса. «Наименьший из всех грехов, — прочел он, — есть обжорство». Ничуточки не помогло. Закрыв глаза, ткнул пальцем. «Камень, который отвергли строители, — посулил текст, цитируя Библию, — соделался главою угла»
[40]. Кракен опустил книгу и призадумался. Что он такое, когда не тот самый камень? Тысячи, миллионы людей обтесаны как подобает, они аккуратно пригнаны друг к дружке в пространном и разумном порядке; Кракен же, блуждающий по Лондону, так и не смог отыскать себе нишу, в которую сумел бы втиснуться. Он обтесан иначе, чем прочие.
Но как, деловито вопросил он себя, старина Билл Кракен может оказаться краеугольным камнем? Что придаст ему отваги переступить порог лавки капитана Пауэрса, когда в прошлый раз он покинул ее через окно? Конечно же, изумруд. Это единственный способ. Но вернуться за ним — верная погибель, не так ли? Кракен сунул книжку Эшблесса в карман куртки и поспешил покинуть мост. Очень вероятно, что погибель — не худший из возможных жребиев. Долгое дневное странствие утомило Кракена, но внезапно обретенная решимость и осязаемая цель, пусть даже зыбкая или ошибочная, гнали его вперед упругим, твердым шагом — на север по Уайтхолл, к Сохо и Пратлоу-стрит, где он постарается вернуть должок самому себе.
В тесном номере гостиницы «Бейли» едва хватало пространства, чтобы вместить железную кровать, — но та, к несчастью, не вмещала Уиллиса Пьюла. Ему вконец осточертело пинать ее спинку или застревать щиколоткой в железных прутьях. Газовая лампа у изголовья безбожно шипела и трещала, до того сильно воняя утекающим газом, что алхимику приходилось держать окно приоткрытым, подпирая поднятую створку стопкой книг. Пьюл не мог дождаться того дня, когда сможет наконец распаковать свою библиотеку и расставить фолианты по полкам. Вот тогда он и приступит к настоящим исследованиям. Совершит великое открытие, предъявит миру свой гений.
Пьюл уставился на свое отражение в зеркале, подпертом другой книжной стопкой. Лечебная повязка не принесла ничего путного, разве что помогла остаться неузнанным. Даже в неверном свете газового ночника лицо его казалось воспаленным; кожа выглядела натянутой, почти лоснилась. Подобрав замусоленный том «Химического лечения» Эвглены, Пьюл перечел подробное изложение методов применения очищающих лицо лосьонов и не нашел в них ничего полезного. Одному богу известно, сколько различных пластырей он перепробовал. В лучшем случае они сушили кожу. В этом все и дело, совершенно точно. Завидная емкость черепа Пьюла, избыток мыслительной деятельности перетягивали на себя жидкости из других отделов организма — отсюда сухая, шелушащаяся кожа на руках. Отвратительное состояние его лица вероятнее всего было платой за гениальность.
Вздохнув, Пьюл снова повалился на скрипучую кровать, треснулся локтем о стену и выругался. Такова его участь — всю жизнь провести в предавшем его теле. Временами Пьюлу казалось, что он прикован к огромному паразиту: растленный мешок плоти с чистой, чувствительной и в высшей степени разумной душою внутри. Проницательность, сквозящая в такой постановке проблемы, с легкостью могла бы вызвать восторг, но только не у него. Пьюл видел этот мир насквозь, и мало что могло его прельстить.
Пьюлу часто приходилось сетовать на обычную для гениев проблему: гениальность попросту не самоочевидна. Она явственно проступает в их трудах, однако Пьюл считал любой труд унижением человеческого достоинства. К чему марать руки? И потом, в современных достижениях нет ничего такого, что не представлялось бы очевидным, не было бы претенциозным. Всякий, кто наделен — или проклят — даром прозревать суть вещей, ясно видит пустоту за их хрупкими фасадами. Ему очевидны их фальшь и никчемность. Стоит избавиться от романтической чепухи, и даже лучшие творения поэтов предстанут виртуозно расписанными декорациями, развешанными там и сям с целью скрыть подлинный облик мира, скучный и пустой.
