Пьюл выпрямился и вернулся в комнату. Праздные измышления ни к чему не приведут. Так или иначе, ящик теперь не представляет для него никакой ценности. Впрочем, пусть Нарбондо повозится с ним какое-то время, а вот ящик из лаборатории должен достаться ему. Пьюл обернул пальто тихо жужжавшую шкатулку, шагнул в открытую дверь и на лестнице налетел на взъерошенного хозяина гостиницы, который начал было ему что-то выговаривать, но затем уставился на него в немом ужасе.
— Будь ты проклят! — крикнул Пьюл, отодвигая мужчину в сторону и расправляя плечи, будто вознамерившись броситься на него с кулаками. Тот с окаменевшим лицом вжался в перила. Пьюл не унимался:
— На что уставился, кретин? Бездушный недоумок!
Воздух свистел в горле у Пьюла. Он не мог дышать. Ему казалось, что лицо хозяина меблированных комнат «Бейли» раздувается, как воздушный шар; потрясение, сквозившее в глазах мужчины, свидетельствовало о прискорбном состоянии самого Пьюла. Кровь прилила к ушам алхимика. Сердце колотилось о грудную клетку. Лицо горело.
С рыком высвобождаемой ярости он, охваченный желанием избить владельца жилья до бесчувствия, обрушить ему на голову тяжелый ящик, руками-ногами вколотить в изогнутый просвет лестничных перил и увидеть, как тело валится вниз, в омут тридцати футов глубиной, пнул хозяина под ребра.
Лицо невольной жертвы вернуло себе подвижность. Хозяин гостиницы взвыл, и этот страшный звук заставил Пьюла бежать длинными прыжками вниз по лестнице, роняя через плечо всё новые проклятия. Какой-то старик выскочил на лестничную площадку из двери своего номера в явном намерении преградить Пьюлу путь, но, едва завидев бегущего, в спешке ретировался. Лязгнул дверной засов. Спустившись, Пьюл выбежал из двери и этим застал врасплох двух едва подошедших к ней женщин. Обе завизжали в унисон; одна сразу осела в обмороке, вторая же метнулась к приоткрытой дверце чулана, словно надеялась там спрятаться.
Пьюл заскрежетал зубами. Вот, враги уже падают пред ним. Да будет так! Никому не удастся его остановить. На улице он помчался со всех ног, летел сквозь черноту ночи, ни от кого не убегая и ни за чем не гонясь, — просто бежал с зажатым под мышкой ящиком, в окружении, как казалось ему, бесчисленного множества демонов. И вот, задыхаясь, весь в поту, Пьюл наконец умерил свой бег возле грязной таверны на Друри-лейн. Кучка завсегдатаев заведения уютно устроилась в сточной канаве, меча монетки в мишень, мелком начертанную на мостовой. Внимания на бегуна они не обратили. Впрочем, когда Пьюл проходил мимо, брошенная монета отлетела от его каблука.
— Эй, друг! — окликнули его в раздраженном, обвиняющем тоне.
Пьюл развернулся. Мужчина изменился в лице, прохрипел невнятное проклятье и нырнул за отворенную дверь таверны. Остальные участники игры, подняв глаза, вскочили и дружно последовали его примеру; дверь захлопнулась с такой силой, что с ее петель на освещенную улицу осыпалась шелуха застарелой ржавчины. И наконец изнутри донесся скрежет волочимых по полу столов и скамей, чьей задачей было подпереть дверь понадежнее.
Пьюл медленно повернулся и возобновил свой путь, сумрачно размышляя о мести, которую он уготовит им всем: удачно заложенная анархистская бомба в клочья разнесет и этих бездельников, и всех нахально ухмыляющихся торговцев карпами. Пьюл направлялся прямиком на Пратлоу-стрит.
XV
ПЕРЕПОЛОХ НА ПРАТЛОУ-СТРИТ
Шилох, Новый Мессия, сидел, откинувшись к стене на дубовом стуле с прямой спинкой и опасно разболтанными ножками: столярный клей высох и рассыпался в пыль годы тому назад. Старик сидел, безмолвно медитируя, — за полчаса ни разу не шевельнулся. Шторка, скрывавшая маленькое святилище в дальнем углу комнаты, была отдернута: там, по соседству с миниатюрным портретом Джоанны Сауткотт, в своем стеклянном кубе возлежала голова самой уважаемой леди.
«Каждый сам несет свой крест…» — подумал Шилох и покачал головой от тяжести этой мысли. Вечернее собрание в Кенсингтон-Гарденс закончилось полнейшим провалом, о нем и вспоминать невыносимо. Все придется исправлять, другого выхода нет. В конце концов, мы обязаны стараться ради своих матерей.
Из стеклянного куба послышался краткий стрекот — три-четыре щелчка, затем тишина. Искра жизни не совсем покинула голову. Видимо, какая-то частица ее уцелела и давала знать о себе через неравные интервалы; так пузырьки на стенках стакана воды по неким неявным причинам вдруг решают оторваться, всплыть к поверхности и там лопнуть. Было бы величайшим из чудес, рассуждал Шилох, если б во время одного из кратких возвращений в сознание мать заговорила бы с ним или подала хоть какой-то знак. Пробормотала бы внятную фразу, упомянула бы о скором приближении дирижабля. Однако, увы, ничего, кроме случайного клацанья высохших зубов.
Через час, когда луна скроется за крышами, наступившая темнота сослужит ему отличную службу. Шилох не сомневался, что горбун, как заведено, хлопочет сейчас в своей лаборатории на Пратлоу-стрит, где и останется до самого утра — или до того мига, когда грязные привычки разорвут его черное сердечко напополам.
Существовала, разумеется, и вероятность того, что Нарбондо успел унести ящик из комнаты; такой поворот многократно усложнит задачу заполучить вожделенную вещицу. Даже если так, стоит подумать и о костях его бедной матери — тех самых косточках, что он так безрассудно оставил на милость Нарбондо и его низменных опытов. Шилох содрогнулся, вспомнив о несчастных, не находящих себе покоя кистях ее рук. Он вынесет кости и саван в кожаном саквояже. Саван тоже можно поместить под стекло, в отдельную раку — наподобие той, где хранится Туринская плащаница. Верующие сами не свои до подобных мелочей, косвенно подтверждающих подлинность истинной реликвии.
Был ведь и такой случай: одна женщина с побережья Нормандии обладала крестьянской фетровой шляпой, на подкладке которой чудом оказался запечатлен нетленный образ Санто-Бамбино Арачельского
[41]. Так в маленькой деревушке у Комбре специально выстроили часовню, и целых десять тысяч паломников явились туда, чтобы узреть шляпу или — за каких-то два франка — прикоснуться к ней. Пьяный моряк из Тулузы сдернул шляпу с постамента и нахлобучил на голову, которую тут же охватило пламя, обратившее в пепел и самого моряка, и реликвию. Неудивительно, что урна со смешанным пеплом начала ежегодно привлекать в полтора раза больше паломников, и по удвоенной цене! Тихонько посмеиваясь, проповедник извлек из примера парадоксальный вывод: даже отъявленные грешники способны принести пользу церкви. Хотя это и не освобождает их, разумеется, от необходимости гнить в преисподней…
Поднявшись со стула, он задернул шторку и устремился на свежий воздух. Послушный каждому слову Шилоха обращенный стоял снаружи, бледен и молчалив; уже через пару секунд он рванул по Бакеридж-стрит за экипажем: проповедник проявлял нетерпение.
От обретения жизни вечной Шилоха отделяли какие-то несколько дней, и ему не терпелось дотянуться до нее. А также, что не менее важно, ускорить низвержение Нарбондо в геенну огненную. Проповедник расплылся в ухмылке, едва подумав о ругани и скрежете зубовном, что воспоследуют на рассвете, когда горбун притащится домой, вымотанный и разочарованный, сомневающийся в собственном рассудке и, не исключено, даже пострадавший от своих опрометчивых выходок. Тут-то Нарбондо и обнаружит, что лишился сразу и костей, и чудесного ящика, а вся его самодовольная кичливость не стоит и грошовой свистульки. Вывернувший из-за далекого угла брогам приблизился и встал у таверны, ожидая, пока Шилох заберется внутрь и устроится рядом с толстяком в тюрбане.
