Члены Королевской академии сбились в обособленную кучку в пределах огороженного веревками прямоугольника лужайки, где были расставлены садовые стулья. Со всех сторон периметру прямоугольника угрожали напиравшие люди. Парсонс в сдвинутом на макушку напудренном парике что-то бойко зачитывал коллегам, заглядывая в пачку исписанной бумаги, но его слова оставались лишь частью общего гомона; едва ли хоть один ученый глядел еще куда-то, помимо звезд.
При виде проповедника Годелл был отчасти удивлен. Похоже, пронырливость этого старого фанатика просто не знала границ. Впрочем, старик выглядел немного поникшим, его паруса словно потеряли ветер. Голова Джоанны Сауткотт в зажатом под мышкой Шилоха стеклянном кубе завалилась набок и вела себя тихо. Сейчас проповедник никакой опасности не представлял: он дожидался дирижабля. Им нужно быть начеку, когда Бердлип приземлится. Но старик вряд ли решится напасть в открытую, несмотря на обиду, которую он, несомненно, затаил на Годелла.
А вот Келсо Дрейк — это совсем другое дело. Он примчался считанные минуты спустя после прибытия фургона капитана, но сразу же бесследно исчез — что, надо признать, выглядело несколько зловеще. Годелл скорее предпочел бы держать миллионера в поле зрения. Не представлялось возможным установить, Шилоху или Дрейку принадлежали живые мертвецы, топчущие сейчас луга Хамистед-Хита, — вероятнее всего, обоим.
Кракен со свистком в зубах угнездился в верхних ветвях особенно высокой ольхи в пятидесяти метрах отсюда. Ему было поручено нести вахту, и особенно зорко Кракен высматривал, не мелькнет ли где мятый цилиндр Динера.
Киблы были надежно и довольно уютно устроены в фургоне; ни у Джека, ни у Дороти не хватило бы сейчас сил слоняться в толпе. Тем не менее Дороти, к счастью, довольно быстро приходила в себя: поспешное бегство с Уордор-стрит отчасти развеяло воздействие сонных снадобий. Уильям Кибл украдкой оглядывался кругом, правая рука — на пистолете за отворотом пальто: он ничуть не сомневался, что Дрейк попытается отомстить ему за драку в коридоре. У его ног, обернутый платком, лежал пресловутый «марсельский мизинчик».
Когда фургон, грохоча, тащился вверх по холму от Хампстеда, за очередным поворотом они наткнулись на новое скопление вымотанных дорогой зевак. Среди них, в низко опущенной на глаза широкополой шляпе, сутулясь, медленно шел Уиллис Пьюл. Он поднял взгляд, как будто решив присоединиться к основной части толпы и осыпать проклятиями спешивший мимо фургон, но вместо глаз у него с тем же успехом могли быть и пуговицы. Если Кибл способен различить в человеке безумие, то он увидел его в Пьюле — ясно как на ладони. Бледное лицо подручного Нарбондо имело мертвенно-зеленый оттенок; голова его напоминала кусок измятого, изрытого несозревшего сыра, доставленного прямиком с Луны.
Скользнув ненавидящим взглядом по проезжавшему мимо фургону — задние колеса, вращаясь, забрызгали грязью его брюки, — Пьюл сообразил вдруг, кто там едет; рот его спазматически задергался, а внезапно ожившие глаза закатились под самую тулью шляпы. Он рванулся вперед, кажется, решив ухватиться за колесо и остановить экипаж, но тут толпа наконец поредела, дорога была чиста на четверть мили впереди, и лошади побежали быстрее. Колесо отбросило Пьюла — тот рухнул на спину и, не в силах подняться, уподобился застрявшему в тине таракану, шипя невоспроизводимые ругательства.
Эпизод озадачил Кибла. «Что такого, — думал он, — приключилось с Пьюлом, что подвигло его на подобный безрассудный шаг, и отчего вид фургона так разъярил его?» Очевидно, в мире оставалось немало такого, чего Кибл не понимал — и даже не собирался пытаться.
Парсонс ходил взад и вперед по траве: десять шагов туда, десять обратно. Время от времени он замирал на середине дистанции, чтобы вставить в рассуждения коллег свои ценные замечания касательно господствующих ветров, а также способности теплого воздуха долин создать опасное восходящее течение и отнести дирижабль к Чингфорду, Саутгейту или того дальше. В конце концов, ветры бывают коварны. Как и зубы в человеческом рту, по сути дела. Но тому, кто разбирается в их особенностях и привычках, они откроют монументальные знания, позволят прочитать и расшифровать себя — подобно тому, как внутренние ветры человеческого организма способны многое поведать об особенностях пищеварительного тракта. «Если б только Бердлип, — сокрушался Парсонс, — был ученым иного типа, чего бы только он не познал, дрейфуя в небесных потоках без малого пятнадцать лет!» Увы, они могли уповать лишь на малое, а ожидать даже меньше того. «Надейтесь на худшее, — настаивал Парсонс, — и тогда вряд ли окажетесь разочарованы». Так он и вышагивал взад и вперед, время от времени извлекая из кармана часы и потом возвращая их обратно в жилетный карман, а дюжина седобородых академиков следила за ним глазами.
Несметное число медных телескопов буравило пустые — не считая, понятное дело, звездных скоплений и поднявшегося полумесяца — небеса. Кто-то закричал, указывая пальцем-двумя на белесый ломтик луны, но что бы ни привлекло внимание зевак, оно мигом исчезло. По-видимому, нечто, коротко чиркнув по светлому лику спутника Земли, сразу же кануло во тьму. Парсонс объявил эту загадку происками летучей мыши, чья привычка искать пропитание в ночное время суток объяснялась поразительно действенной системой пищеварения. Дирижабль все не показывался.
Парсонсу искренне хотелось, чтобы зеваки разошлись по домам. Крики, песни и всеобщее пьянство отвлекали его пытливый ум и, разумеется, не играли никакой роли в событии подобного масштаба. Присутствие этих людей было вызвано лишь дурацким кривлянием проповедника-шарлатана, чьи апокалиптические откровения толкнули целый миллион лондонцев на этот нелепый исход. Старику место в сумасшедшем доме. Вот он стоит, уперев ногу в спину коленопреклоненного собрата по вере. Почти все, что бы Шилох ни выкрикивал в ночной воздух, терялось в общей какофонии, и Парсонсу не удавалось уловить ни единой стройной мысли. Те немногие фразы, что долетали до него через луг, являли собой бессмысленную мешанину адского пламени, трубящих ангелов, божественных мстителей и — послушайте только! — существ, явившихся со звезд. Это последнее в более спокойных обстоятельствах еще могло бы привлечь интерес Парсонса, но в остальном старик нес законченную чушь, и внимать его разглагольствованиям дольше десятка секунд было чрезвычайно утомительно.
Руки старого проповедника медленно поднялись над головой; в них для обозрения толпы был зажат какой-то куб. Было слишком темно, несмотря на разбросанные по зеленым склонам тлеющие костры, чтобы Парсонс мог подробно рассмотреть, что там. Некая священная реликвия, не иначе. Люди сгрудились вокруг проповедника, внимая его болтовне. Звездное небо и далекие огни Лондона, подмигивавшие и мерцавшие на равнине внизу, объяснимо наделяли ночь мистическим духом.
Проповедник продолжал увещевать толпу. Кто-то ответил ему воплем — согласия, видимо. И тут зазвучали, нарастая, новые возгласы. Руки вздернулись вверх, указывая в небеса. Шум, нарастая, превратился во всеобщий рев, крик бессчетного количества глоток. Телескопы развернулись, нацеливаясь на крохотную светящуюся точку, по широкой дуге стремящуюся вниз, к Хиту, и делавшуюся все ярче. Суматоха уступила место благоговейному молчанию, нарушенному выкриком проповедника:
