Книга Фитин, страница 39. Автор книги Александр Бондаренко

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Фитин»

Cтраница 39

27 ноября Синицын прибыл в Москву и прямиком направился в Наркоминдел, где без промедления был принят наркомом. Елисея Тихоновича поразило то, что особого интереса к его появлению Вячеслав Михайлович не проявил и что разговор носил какой-то формальный характер. Резидент доложил о политической ситуации в стране, о лихорадочной подготовке финнов к войне... О том, как он ездил на Карельский перешеек, Синицын решил умолчать — даже как-то неожиданно для себя. Наверное, смутило равнодушное отношение наркома к его докладу. Молотов вопросов не задавал, а когда резидент закончил свой достаточно лаконичный рассказ, то вышел из-за стола и сказал, прощаясь за руку: «Вы свободны и можете идти к товарищу Берия».

Это Елисей и сделал, потому как здание НКИД было фактически напротив здания НКВД.

«Через десять минут я был уже у Фитина и заметил, что он чем-то взволнован.

— Где ты ходишь и почему сразу не пришёл в наркомат? — зло спросил он.

Я начал объяснять, почему это произошло, как вдруг по домофону [190] послышался резкий не голос, а бич:

— Явился ли этот дурак к тебе?

На этот голос Фитин как ужаленный вскочил со стула и ответил:

— Явился.

— Вместе с ним ко мне, — послышалось из домофона.

Когда вошли в кабинет, Берия полулежал на кожаном диване и угрюмо, через пенсне, молча осматривал нас. Перебравшись затем к столу и тяжело усевшись в кресло, неожиданно выкрикнул, глядя на меня:

— Ты знаешь, кто ты? — через короткую паузу добавил: — Ты большой дурак.

Я молчал.

Видимо, ему показалось, что я слабо реагирую на его замечание, схватил карандаш и ещё резче выкрикнул:

— Ты большой ноль с точкой.

При этом на листе бумаги начертил ноль, карандаш от большой силы нажима сломался, и он резко бросил его на стол в мою сторону. Я сразу понял, что виной такой выходки наркома явился мой доклад Молотову, и хотел сказать, почему это получилось. Но Фитин, наступив мне на ногу, просигналил молчать. Я не считал правильным молчаливо выслушивать брань Берии и, улучив минутку, когда он замолк, сказал, что товарищу Молотову мною не были доложены важные сведения, лично полученные позавчера, о положении на Карельском перешейке и о новом оружии в финской армии.

Берия как-то странно посмотрел на меня и резко выкрикнул:

— Рассказывай всё, о чём не говорил Молотову.

Прежде всего я рассказал о новой форме одежды, введённой в финской армии, о новом автоматическом оружии вместо обычной винтовки и подробно описал его. Доложил о своих личных наблюдениях в двух укреплённых районах на линии Маннергейма на Карельском перешейке. Внимательно выслушав сказанное мною, Берия удовлетворённым голосом проговорил:

— Запомни, у тебя один нарком!

Мы вышли из кабинета. В свою очередь и Фитин нравоучительно сказал:

— Ты, наверное, понял, что гнев Берии был вызван твоим докладом Молотову, а не ему. При всех случаях ты обязан был сначала доложить своему наркому. Не повторяй этой ошибки» [191].

Вообще-то, сцена удивительная! Известно, что во времена «проклятого царизма» благородные люди не разговаривали так даже со своими слугами, с крепостными. А тут товарищ Берия говорил не с лакеем, но — напомним — с резидентом разведки, фактически исполнявшим обязанности советского посла.

...О Берии и его, скажем так, современниках и соратниках, мы разговаривали с одним из генералов Службы внешней разведки, прослужившим в ней не одно десятилетие:

— Мне приходилось сталкиваться с продуктами той эпохи — высокопоставленными номенклатурными деятелями и в партии, и в разведке, которые прошли через Гражданскую войну, прошли через репрессии. Их отличительная черта, которая меня всё время удивляла, это то, что они были словно расколоты на две половины, это были совершенно двойственные люди. С одной стороны, они были абсолютные, беззаветные борцы за интересы государства, за проведение в жизнь всех акций и указаний партии. Такого человека можно было хоть застрелить — он всё равно не уступит, это был кремень! Но с другой стороны, эти же самые люди совершенно по-барски, хамски относились к подчинённым. Им ничего не стоило ударить сотрудника, кинуть ему в лицо бумагами; их отличала склонность к аппаратной интриге и, что самое страшное, очень низкая оценка человеческой жизни. Для них человеческая жизнь ничего не стоила! И эти две вещи в них преспокойно уживались...

К сожалению, у выскочек очень быстро просыпаются хамские замашки, дремавшие в их душах до «лучших времён» — и это при том, что перед вышестоящими те же самые выскочки будут пресмыкаться и унижаться.

И вообще, во всём произошедшем прежде всего был виноват сам Лаврентий Павлович. Это только военный человек чётко знает, что чьё бы приказание «со стороны» он ни получил — о полученном приказании прежде всего следует доложить своему непосредственному начальнику и лишь затем приступать к его исполнению. Как нам известно, Берия находил время пообщаться с возвращавшимися «с холода» сотрудниками; очевидно, он также инструктировал и отъезжающих. А если это так, то он должен был предупредить Синицына о возможности вызова к Молотову и, соответственно, о порядке действий. Именно он, Берия, а совсем даже не Фитин, потому как вопрос этот был больно уж деликатный. Не мог же Павел Михайлович инструктировать сотрудника примерно в таких выражениях: «Если тебя вызывает второй человек в государстве — ты его не слушай, ну его... Ты сразу звони Лаврентию Павловичу!» Огрубляем, конечно, но... Подобную инструкцию мог дать только сам товарищ Берия — в приказном порядке и без каких-либо объяснений. Можно понять, что отношения между Лаврентием Павловичем и Вячеславом Михайловичем были весьма напряжёнными — как, впрочем, и между многими иными кремлёвскими обитателями... Что ж, не зря говорится: паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат!

Хотя товарищ Молотов весьма негативно относился не только лично к товарищу Берии, но и ко всей системе НКВД. По нашей конфиденциальной информации, он вообще ненавидел разведку и, соответственно, не доверял ей. Причин тому было немало — и сугубо личных, и достаточно объективных. Как известно, супругу Молотова, Полину Семёновну Жемчужину, арестовали в 1949 году, так что этот момент в данном случае не в счёт, а вот до войны у Вячеслава Михайловича расстреляли пятерых помощников, ему удалось спасти только Валентина Михайловича Бережкова, который был назначен на должность первого секретаря советского посольства в Берлине. И если Молотов знал, что в нкидовском аппарате работают, в большинстве своём, проверенные, испытанные бойцы — опытные дипломаты, было ему известно и то, что в «обескровленных» резидентурах сидят по одному-два разведчика, буквально вчера пришедших на Лубянку... Мог ли он доверять их информации? Вряд ли... Тем более что и по легальным, дипломатическим каналам удавалось получать немало важного и интересного — Советский Союз пользовался тогда симпатией многих. Ну а так как Вячеслав Михайлович стоял очень близко к вождю, то он мог и Иосифа Виссарионовича настраивать соответствующим образом, тактично навязывать ему какие-то свои «установки» и оценки событий...

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация