«...На рассвете я вышел из наркомата. Позади напряжённая неделя. Было воскресенье, день отдыха, а мысли, мысли, как маятник часов: “Неужели дезинформация? А если нет, тогда как?” С этими думами я приехал домой и прилёг, но уснуть так и не удалось — зазвонил телефон. Было пять часов утра. В трубке голос дежурного по наркомату: “Товарищ генерал, вас срочно вызывает нарком, машина послана”. Я тут же оделся и вышел, будучи твёрдо уверен, что случилось именно то, о чём несколько дней назад шла речь у И. В. Сталина.
Когда я вошёл в приёмную наркома, там было несколько человек. Вскоре прибыли и остальные товарищи. Нас пригласили в кабинет. Нарком был подавлен случившимся. После небольшой паузы он сообщил, что на всём протяжении западной границы — от Балтики до Чёрного моря — идут бои, в ряде мест германские войска вторглись на территорию нашей страны. Центральный комитет и Советское правительство принимают все меры для организации отпора вторгшемуся на нашу территорию врагу. Нам надо продумать план действий, учитывая сложившуюся обстановку. С настоящей минуты все мы находимся на военном положении, и нужно объявить об этом во всех управлениях и отделах.
— А вам, — обратился ко мне нарком, — необходимо подготовить соответствующие указания закордонным резидентурам. Через полтора-два часа я вас вызову»
[324].
Жизнь разделилась на две неравные части: «до войны» и «теперь».
В тот же день, 22 июня, войну Советскому Союзу объявила фашистская Италия; 27 июня — Венгрия; Румыния и Финляндия последовали вероломному примеру своих гитлеровских «хозяев» и войну не объявляли — румынские войска начали атаковать наши юго-западные границы в первый же день германской агрессии, финские, а заодно с ними и немецкие войска перешли в наступление с территории Финляндии на мурманском, Кандалакшском и ухтинском направлениях в последние дни июня...
Теперь часть наших резидентур, ранее просто находившихся на территории иностранных государств, оказалась в глубоком тылу врага, откуда «легальные» резидентуры, работавшие, как правило, «под крышами» посольств, следовало срочно эвакуировать. По счастью, в дипломатии многое делается на основе паритета, а потому точно такие же проблемы стояли перед МИД Германии и союзных с нею государств, которым также надо было выводить с советской территории свои посольства и, соответственно, резидентуры... В итоге, при посредничестве нейтральных стран, были согласованы процессы взаимообмена дипломатами (мы уже рассказали, какими окольными путями выбирались сотрудники советского посольства из Хельсинки).
Понятно, что разведчики-нелегалы и агенты оставались на своих теперь уже в прямом смысле слова боевых постах.
В тот же самый чёрный день, 22 июня, подверглось нападению эсэсовцев генеральное консульство СССР в Париже — под его «крышей» работала «легальная» резидентура, и оно было закрыто; 30 июня дипломатические отношения с СССР разорвало коллаборационистское правительство маршала Петэна, «столицей» которого являлся Виши, курортный город на юге Франции...
Но просто эвакуировать резидентуры и их сотрудников, уничтожив всё, что необходимо уничтожить, — это была не самая сложная задача. (Хотя очень важная и ответственная. В историю военной разведки позорной страницей вошёл случай, когда, покидая Париж в 1812 году, русский военный агент, как тогда именовали военных атташе, гвардии полковник Александр Иванович Чернышов, будущий светлейший князь, генерал от кавалерии, военный министр и председатель Государственного совета, сжигал бумаги и случайно оставил под ковром всего лишь один листочек с донесением своего лучшего агента. Агент, мелкий чиновник военного ведомства, был вскоре установлен, разоблачён и отправлен на гильотину. Да кто станет впредь работать с такой разведкой, сотрудники которой не могут обеспечить безопасность своих помощников?!)
И всё-таки самой сложной задачей было сохранить агентурную сеть — предупредить источников о своём отъезде, оговорить условия связи.
В Берлине эту задачу блестяще выполнил Александр Коротков. По окончании своей краткосрочной командировки летом 1940 года, он возвратился в столицу рейха уже в качестве заместителя резидента под прикрытием должности 3-го секретаря посольства и пребывал там уже безвыездно.
До начала войны, в то самое время как Амаяк Кобулов получал «выгодную» для Кремля информацию от своего «Лицеиста», Коротков работал с руководителями антифашистского подполья, трёх основных конспиративных групп — уже известными нам Арвидом Харнаком («Корсиканцем») и Харро Шульце-Бойзеном («Старшиной»), а также Адамом Кукхофом — писателем, драматургом и философом («Стариком»); отдельно, сам по себе, действовал гестаповец Вилли Леман («Брайтенбах»), также находивший на связи у «Степанова». Все эти люди многократно, по материалам, получаемым ими из различных источников, сообщали о грядущем нападении Германии на Советский Союз.
В начале июня «Захара» вызвали в Москву. Коротков понимал, что доклад резидента будет основан на сообщениях его личного источника и, вполне возможно, на контрасте с сообщениями «Rote Kapelle», что, безусловно, ещё более подчеркнёт в глазах руководства ценность «Лицеиста» и лояльность самого Амаяка. Похоже, однако, что сам-то Кобулов не совсем был уверен в собственной непогрешимости, а потому, когда Коротков сказал, что он желал бы поехать в Москву вместе с ним, Амаяк Захарович эту идею поддержал: наверное, решил, что вдвоём «на ковре» у начальства как-то поспокойнее будет. Да и старая такая начальническая присказка есть: «Если хорошо — то сам, а что не так — то зам». К тому же Кобулов всё-таки подписывал спецсообщения, в которых излагались утверждения «Старшины» и «Корсиканца» относительно гипотетической гитлеровской агрессии. Так почему бы, в случае необходимости, не разделить ответственность с их автором, а то и вообще не переложить всё на него? Мол, вот он рядом, пожалуйста! Я ж не могу швырять в корзину донесения моего боевого заместителя.
Чтобы получить разрешение на поездку в Москву, Коротков написал письмо Фитину:
«Тов. Виктору — лично.
Отношения с Корсиканцем и Старшиной и другими источниками заставляют меня поставить перед Вами вопрос о вызове меня хотя бы на несколько дней в Москву, чтобы я мог лично доложить по всем проблемам, касающимся этой группы. Переписка по указанным вопросам была бы затяжной и не выявила бы всех аспектов. По моему мнению, важность группы для нас не вызывает сомнения и будет полезно продолжить с ней контакт, добиваясь максимально возможного результата. Обсуждение в Центре этих моментов облегчило бы в дальнейшем наши отношения.
Если в Центре имеются иные мнения в отношении группы или её отдельных членов, можно было бы рассмотреть и это, решив, как следует поступить в этом случае.
Независимо от вызова т. Захара в Москву, прошу вызвать и меня в Советский Союз. Это необходимо потому, что именно я непосредственно связан с берлинскими антифашистами.
4 июня 1941 г. Степанов»
[325].
