Сделав глубокий вдох, Никлас сказал с горькой насмешкой:
— Набожную школьную учительницу вы тоже сыграли неплохо, но роль суки, любящей подразнить и помучить, вышла у вас намного убедительнее.
Слезы, которые Клер пыталась сдержать, прорвались наружу, и она заплакала навзрыд. В эту минуту она ненавидела себя всей душой.
— Можете не останавливаться на этом, — проговорила она, всхлипывая. — Я не только сука, но еще и обманщица, лицемерка. Несколько мгновений мне хотелось стать падшей женщиной, но даже это получилось у меня плохо. — Она закрыла лицо руками. — О Господи, лучше б мне никогда не рождаться.
После долгого молчания он сухо сказал:
— Ну, это, пожалуй, слишком крайнее суждение. Что делал бы без вас ваш отец?
— Мой отец едва замечал, что я существую. — У нее перехватило горло, словно в отместку за то, что она высказала вслух то, в чем никогда не сознавалась себе самой.
Никлас, черт бы его побрал, тут же ухватил смысл ее мучительного признания. Уже более ровным голосом он спросил:
— Так вы никогда не чувствовали, что он вас любит?
— О, он любил меня, — печально сказала она. — Он был святой — он любил всех. У него хватало внимания, сочувствия и мудрости на всех, кто у него этого просил. Но я не могла его попросить, поэтому мне никогда ничего не доставалось. — Она говорила, не поднимая головы, не в силах взглянуть в лицо Никласа. — Вы — единственный, кто спросил меня, каково это — жить со святым, и я отвечу вам правду — это был сущий ад. Первое, что внушила мне моя мать, — это то, что служение Господу для проповедника важнее, чем его семья, и потому мы должны всегда сначала думать об этом служении и только потом о себе. Я изо вех сил старалась быть такой, какой меня хотел видеть отец: благочестивой, безмятежной и великодушной, такой же хорошей христианкой, как он и моя мать. Наверное, в глубине души я надеялась, что если я сделаю все, чтобы облегчить отцу жизнь, в конце концов он станет уделять мне больше времени. Но я этого так и не дождалась.
Ее губы горько скривились.
— Когда вы рассказали мне, как он помог вам в начале вашей жизни в Эбердэре, я почувствовала ревность из-за того, что на вашу долю досталось куда больше его времени и внимания, чем на мою. Не очень-то великодушно с моей стороны, не так ли?
— Для человека вполне естественно желать родительской любви. Возможно, ее отсутствие ранит нас на всю жизнь.
— Не знаю, зачем я вам все это говорю, — сказала она, так сильно сжав руки в кулаки, что ногти впились в ладони. — Ваша семья была намного хуже моей. Мой отец, по крайней мере не продавал меня и не говорил, что хочет, чтобы его дочерью была другая девочка. И иногда — когда ему случалось вспомнить о моих трудах, он очень вежливо благодарил меня за то, что я так хорошо о нем забочусь.
— Очень просто ненавидеть того, кто предал тебя открыто, — заметил Никлас. — Наверное, гораздо тяжелее и мучительнее таить обиду на самоотверженного святого, который предавал тебя менее очевидным образом, — и особенно в том случае, когда все вокруг считают, что ты тоже должна быть самоотверженной и чуть ли не святой.
Он понял ее слишком хорошо. Она сердито вытерла льющиеся из глаз слезы.
— Но я не святая. Хотя мне нетрудно отдавать, мне хотелось получить от отца что-то взамен, и мне всегда было горько от того, что я этого не получала. Я себялюбивая и корыстная, и меня заслуженно изгнали из нашей молельни.
— А почему вы считаете себя обманщицей и лицемеркой?
Она посмотрела на свои сплетенные руки.
— Суть моей религии состоит в непосредственном познании Бога. Когда методизм только зарождался, Джон Уэсли лично беседовал с теми, кто хотел вступить в общину, чтобы убедиться, что их вера искренна и что они в самом деле ощущали духовную связь с Господом. Если бы он поговорил со мной, то я бы не прошла проверку, потому что я никогда — ни единого раза — не испытала чувства божественного присутствия. Я видела, как его испытывают другие, — иногда, когда я разговаривала с отцом, он вдруг переставал слушать и устремлял взгляд в пространство, и лицо его сияло, ибо в эти мгновения с ним пребывал Святой Дух. Ее голос прервался.
— Я этому завидовала. Когда я была моложе, я каждый день часами молилась, прося Бога, чтобы он дал мне почувствовать, хотя бы на мгновение, духовную связь с собою. Но все было напрасно: разум мой верил, а сердце по-прежнему оставалось пустым.
Ужасная ирония состояла в том, что окружающие, узнав о том, сколько я молюсь, сочли это свидетельством моей глубокой набожности. А когда мне предложили руководить молельней, а я отказалась, все решили, что я очень скромна. Наверное, следовало сказать правду, но мне было легче продолжать притворяться такой, какой меня считали другие. Я поступала самоотверженно и праведно, и это помогало мне казаться себе самой и остальным цельной и настоящей. Но после того, как я встретила вас, все мои фальшивые претензии на праведность развеялись одна за другой, и теперь от них ничего не осталось. Я больше не знаю, кто я. Я уже не чувствую себя настоящей — я чувствую себя обманщицей, подделкой.
Она и не подозревала, что он встал и подошел к ней, пока его рука не погладила се спутанные волосы.
— Для меня вы очень даже настоящая, Клер, хотя вы и не такая, какой себя считали. — Его пальцы начали массировать ее судорожно напряженную шею. — Вам понадобится время, чтобы узнать, какая вы на самом деле. Старое должно умереть, чтобы дать место новому, а это болезненный процесс. Хотя в конце концов вы будете счастливы, я сожалею о своей роли в том, что с вами произошло. Я знаю, это звучит противоречиво, но поверьте: желая погубить вашу репутацию, я тем не менее никогда не хотел причинить вам боли.
Она прижалась щекой к его руке, думая о том, как странен этот разговор. Оказывается, оба они перестали чувствовать гнев и пришли к одному и тому же — печальному смирению.
— Вы ни в чем не виноваты, Никлас. То, что сделали мне вы, бледнеет перед тем, что сделала с собою я сама. И мне ужасно стыдно за то, что я пыталась сделать с вами. — Она сделала попытку улыбнуться. — теперь я понимаю, почему Господь сказал: «Мне отмщение, и аз воздам». Когда мщение берет на себя простой смертный, все очень легко может пойти не так.
— Между мужчинами и женщинами часто все идет не так, — сказал он с легкой иронией в голосе. — Удивительно, как это род человеческий до сих пор не вымер. У животных спаривание не встречается с такими трудностями — ведь в отличие от людей животные не думают.
Быть может, в этом и состоит ее проблема — она чересчур много думает. Она вздохнула.
— Не знаю, с какой стати я взяла и выболтала вам о себе все самое плохое. Должно быть, для того, чтобы хоть как-то искупить свое непростительное поведение.
Он сжал ее руку.
— Я весьма польщен, что вы выбрали меня в наперсники. Перестаньте казнить себя, Клер — ваши прегрешения незначительны. Они порождены растерянностью, а не злым умыслом.
