Эллендея считает, что публикация «Хранить вечно» стала одной из двух причин отказа Карлу в визе в 1979 году. «Это не наша книга», – соглашается она. Видимо, Профферы не скрывали свою оценку от самого Копелева. Он пишет: «Автор я для вас „не наш“, не писатель, не литературовед, а так, „что-то вроде чего-то“». «Всe-таки никакой я не писатель, а просто бойкий записыватель», – признается он в другом письме.
«Это действительно политическая, историческая вещь, – продолжает Эллендея, – но он наш друг, и там очень много ценных свидетельств преступлений советской армии в Германии. Это было очень опасно, но нам было трудно отказать». Копелев передал Профферам мировые права – в архиве «Ардиса» есть письмо, в котором Лев Зиновьевич торжественно уступает Профферам 10% своих гонораров от любых публикаций на всех языках мира. В итоге Копелев принес «Ардису» «очень много денег», из которых они смогли заплатить за издание других книг. Карл подчеркивает в 1979 году: «Он заработал больше денег, чем любой русский автор, кроме Солженицына…»
«Я помню, люди спрашивали, а почему ты так много Копелева издаешь, – продолжает Эллендея. – Но он действительно сделал нам громадное одолжение. Мы получили наш маленький процент с его бестселлеров. Это купили по всему миру. Это первая книга такого сорта, которая действительно принесла много денег – главным образом ему, конечно. Но то, что мы заработали, было много для „Ардиса“». Вероятно, именно с тех пор у Профферов появилась возможность чаще обращаться к современности. Их пространство для рискованных решений заметно расширилось.
Важно, что всe это происходит на фоне разрядки международной напряженности. В 1975 году закончилась война во Вьетнаме. СССР присоединился к заключительному акту Хельсинского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, в том числе принял на себя обязательства по вопросам прав человека и основных свобод. В этом контексте «Ардис» тогда пострадал не сильно, Копелеву в советской печати досталось больше.
Долгое время сдерживающим фактором в публикации современных русских авторов, проживавших в СССР, был страх. После того, как Синявский и Даниэль за выход своих книг на Западе получили длительные сроки в колонии строгого режима, это был важный вопрос. Наталья Горбаневская, участница демонстрации 1968 года на Красной площади, испытывала терпение режима множеством смелых акций. На их фоне публикация сборника ее стихов в небольшом американском издательстве где-то в Энн-Арборе выглядела «меньшим из зол». В свою очередь, Владимиру Марамзину, находящемуся под следствием, нужна была международная поддержка, об этом еще пойдет речь ниже. Лев Копелев после девяти лет сталинских лагерей вообще ничего не боялся.
Другое дело – писатели, которые были в СССР признаны официально и даже печатались. Эллендея вспоминает: «Мы практически не знаем Битова, но мы знаем Искандера через Копелевых. Почти одновременно они закончили главные работы: Битов – „Пушкинский дом“, Искандер – „Сандро из Чегема“. Но им не дают опубликовать их как романы, только куски в журналах, как бы рассказы. А они смотрели, как идет дело у „Ардиса“. Ведь мы максимально старались не быть политическим издательством, потому что уже есть „Посев“, уже есть „Имка“, уже есть разные хорошие издательства, которые, возможно, получают деньги от ЦРУ. Те, кто делают политические вещи, знают, куда идти. Но кто, кроме нас, интересуется чисто русской литературой? Никто. И Битов обращается к нам, и он очень осторожен. И Искандер – тоже самое».
Для издательств, которые возникли в контексте холодной войны и обслуживали ее идеологически, книга была оружием «мягкой силы», соответственно, она должна была быть достаточно антисоветской, чтобы оправдать деньги, затраченные на ее производство. В письме к Войновичу в 1976 году Карл подтверждает слова Эллендеи: «По нашему мнению, крупные издательские дома интересуются исключительно инакомыслием, ищут писателей, которые cмогут доставить проблемы, они даже не смотрят на русскую литературу, если у нее нет такого подтекста». И, судя по этим словам Карла, отныне он знает, в каком направлении двигаться – хорошая литература хороша сама по себе. Действительно, как быть писателю, который, по словам Битова, «боролся не с Советской властью, а с соцреализмом»? «В конце концов, я не хочу запирать свой роман в молчании», – признавался он Карлу тогда.
Битов, по мнению Проффера, находился под определяющим влиянием Достоевского и Набокова. Так же, как «Дар», Карл называет «Пушкинский дом» «музеем русской литературы». Он пишет: «Мы обнаруживаем аккуратно построенный современный роман с сильными подсказками Набокова в структурных симметриях, параллелях характеров, использовании литературных аллюзий, судьбоносной нумерологии, намеренных двусмысленностях и разрушении вымышленной реальности вариативностью ключевых событий».
В интервью для этой книги Битов замечает: «Фазиль и я совпали в этом отношении: мы были первыми, кто напечатал свои большие произведения открыто на Западе, продолжая жить в СССР… Фазиль мне более-менее параллелен, но у него судьба немножко была защищена. Потому что он был национал. С их точки зрения, национал пишет о национальном. У нас дружба народов. А я русский». Битова долго мучали сомнения и страхи. Сам он тогда с Профферами знаком не был. Идея опубликовать «Пушкинский дом» в «Ардисе» принадлежала Аксенову, через него же Карл переслал договор.
Единственное условие, которое поставил Битов, – одновременная публикация «Пушкинского дома» и на русском, и на английском. «Это прививка от расстрела, по выражению Мандельштама, чтобы, когда меня заберут, мир всe-таки мог читать эту вещь, не только русская эмиграция, а другие люди, и защищать меня в какой-то мере», – объясняет он.
Тогда это условие выполнено не было: качество перевода никак не устраивало Карла. Битов хорошо помнил, как в 1978 году лежал на пляже в Болгарии и услышал из приемника новость о выходе «Пушкинского дома» на Западе. Он признался, что, возвращаясь в Москву, ждал ареста прямо в аэропорту. Пограничник долго проверял документы, но всего лишь пожурил за то, что он вернулся на три дня позже. В письме, отправленном Карлу накануне возвращения и сохранившемся в архиве «Ардиса», Битов пытается шутить, но с трудом скрывает нервозность: «Я в полном неведении, дадут ли мне отдельную квартиру или камеру». Не случится ни того, ни другого. У Битова вскоре распадется второй брак, квартира останется за женой, а в связи с публикацией «Пушкинского дома» он лишится каких-либо заработков. И иногда ему придется ночевать в своей машине.
Эллендея утверждает, что дополнительным фактором, который мог повлиять на решение Битова и Искандера опубликоваться в «Ардисе», был каталог издательства: «Они считали, что можно рискнуть, потому что, например, мы издали по-английски Нагибина, Трифонова, Шукшина. То есть то, что мы издаем по-английски, – иногда вполне советские ортодоксальные писатели. Если они пишут хорошо – нам всe равно».
Действительно, для Профферов ярлык «официально признанный и издаваемый в СССР писатель» отнюдь не являлся причиной для попадания в стоп-лист, как это было в идеологизированных издательствах. Качество прозы Профферы ставили выше, тем самым в очередной раз проявляя свою независимость. Тем не менее, надо признать, это обстоятельство едва ли могло кого-то успокоить. Публикация на Западе есть публикация у «врагов».
