Понятно, что юноша не отказал бы, даже если хотел. Он сразу приблизился, а донья обратилась уже к Хасинто:
— Чинтито, и вы тоже. Прошу.
Надо же! Она помнит его имя! Конечно, их представляли друг другу, но это было так давно. С тех пор они и словом не перекинулись, обмениваясь лишь знаками приветствий.
Хасинто подошел и поклонился.
— Рад услужить вам, донья.
— О, благодарю. Вы с Диегито замечательные юноши! Мой Иньигито гордился бы такими сыновьями!
Интересно, сеньора всех называет ласкательными именами? Ладно, насчет них с Диего понятно — в конце концов, они для нее дети, мальчишки. А вот слышать «Иньигито» вместо «Иньиго» как-то странно.
Донья между тем закатила глаза к небу, вздохнула печально и, наконец, сказала, зачем их позвала:
— Возьмите у него цветочки, будьте так любезны, — она кивнула на прислужника. — И ступайте за мной.
Ее белое, будто присыпанное мукой лицо озарилось благодушной улыбкой, в уголках губ и глаз собрались тонкие морщинки, поползли к щекам и подбородку.
Хасинто никак не мог понять, нравится ему сеньора или нет. Вроде бы доброжелательна, благосклонна, разговаривает по-хорошему, но чересчур елейно. Из-за этого кажется, будто она не слишком искренна.
Диего взял половину букета, вторую забрал Хасинто и… лицо прислужника открылось. Ордоньо! Нет, только не он! С той памятной ссоры они с пажом избегали разговоров и даже встреч. Но теперь деваться некуда: у них общее поручение: помочь донье Беренгарии. Уколов друг друга взглядами, как шипами, они двинулись за сеньорой.
Донья привела на кладбище. С того вечера, как Хасинто узнал о смерти Мариты, он оказался здесь впервые. Не приходил, опасаясь вновь утонуть в горе. Трусливо, конечно, недостойно рыцаря, скорбящего о возлюбленной, но как побороть малодушие? От одного воспоминания об окруженном розами надгробии на глаза наворачивались слезы, а сердце сжималось, вот-вот готовое остановиться.
Теперь придется справиться с чувствами. Не убегать же.
Осеннее солнце грело, не обжигая, ласкало кожу. Но Хасинто все равно казалось, что могильным холодом веет. В груди екнуло — взгляд упал на надгробную плиту: Мария Табита Перес де Лара. Высеченные в камне буквы — четкие, резкие, — врезались в душу, раня и оставляя рубцы.
Перед глазами рисовались ужасающие, как страшный суд, картины. Гниющая плоть и белые кости под землей, оскал черепа, истлевший саван, копошащиеся черви… Неужели это его Марита?!
Голос доньи Беренгарии ударил в уши, словно звон набата, хотя говорила она вроде негромко.
— Ох, все они, дорогие мои, милые, здесь покоятся…
Она перекрестилась, глядя на статую Божьей матери, затем взяла у Диего часть цветов и возложила к одной из могил.
— Братик мой любимый, дон Рамиро… Да помилует тебя Господь, да примет в райские кущи…
Следующие букеты донья с теми же причитаниями положила на плиты своих родителей — деда и бабки дона Иньиго. Потом на могилы его первой жены и детей.
— Крохотулечки несчастные, — вздохнула она. — Ангелочки безгрешные. Вы уж помолитесь Господу, чтобы отец ваш домой невредимый вернулся.
Сеньора подошла к надгробию Мариты. Еще ничего сказала, а Ордоньо уже воскликнул с притворной тревогой:
— Хасинто, что с это с вами? На вас лица нет!
Отродье дьявола, будь он проклят!
— Все хорошо, — выдавил Хасинто.
Попытался изобразить улыбку, но, видать, неудачно. Донья Беренгария глянула на него и запричитала:
— И правда… Бедное дитя, Чинтито, вы совсем разволновались. Наверное, зря я вас сюда привела. Юные души… вы все такие неокрепшие, такие нежные, трепетные. Никогда не понимала: отчего вас так рано берут на войну?! Там же смерть, кровь, страдания. Бедный мой. Ну же, успокойся, сейчас мы отсюда уйдем.
Она ухватила Хасинто за щеки и потрепала. Отвратительно! Насмешливый взгляд Ордоньо и сочувственный — Диего, смутили еще больше.
— Все хорошо, — повторил Хасинто, отстраняясь.
— А еще такие трепетно-гордые, — проворковала донья. — Мальчики мои, в своей невинности вы прекрасны!
Говорила-то она про всех, а вот смотрела на Хасинто и пухлые пальцы тянула к нему же. Ухмылка на лице Ордоньо стала еще злораднее.
— Вы хотели возложить цветы, моя донья, — он умильно улыбнулся и протянул ей букет: благо, часть роз все еще держал в руках.
— Да-да, мой милый.
Напоследок она все провела пальцами по его щеке, потом наконец забрала цветы и повернулась к могиле.
— Мария Табита… Ох, бедный мой Иньигито так скорбел…
Она наклонилась и бросила букет на могилу. Разогнувшись же, схватилась за поясницу — наверное, возраст сказывался. Диего придержал женщину под локоть, чем вызвал ее благосклонный взгляд.
— Спасибо, родной. Я обопрусь о ваше плечо, не возражаете? Ох, я такой немощной становлюсь, когда мною печаль и страх овладевают.
— Страх? — вырвалось у Хасинто.
— Конечно, страх, дорогой мой Чинто. Боюсь я… Наш дон Иньиго все еще не вернулся… Кто знает… Ох, нет, даже думать об этом не хочу, — она зажмурилась, помотала головой, потом глубоко вздохнула и бросила: — Ладно, идемте.
А ведь и впрямь: сеньора нет почти два месяца. Всякое могло случиться. Он мог даже умереть. До сих пор такая мысль и в голову не приходила, да и сейчас едва укладывалась — немыслимо, невозможно, чтобы де Лара погиб! А что если все-таки…
Неясная тревога заполнила душу. Он даже обмер и — удивительно! — почувствовал себя осиротевшим. Прямо как в тот день, когда узнал о смерти отца. Но ведь дон Иньиго — не отец. Неужели, сам того не ведая, за месяц службы Хасинто так к нему так привязался?
— Диегито, проводишь меня до покоев?
Друг как-то вдруг побледнел и, сглотнув, выдавил:
— Конечно… — и повел сеньору прочь.
Хасинто с Ордоньо помедлили.
— Не повезло ему, — протянул паж. — Придется отговариваться. Причем так, чтобы она не обиделась.
— От чего… отговариваться?
Он не собирался обращаться к мерзавцу, но вопрос сам сорвался с губ.
— А вы не понимаете? Правда? — паж ухмыльнуся. — Вообще-то на его месте должны были оказаться вы.
— Это еще почему?
— А почему нет? — Ордоньо вперил в Хасинто насмешливо-злой взгляд. — Вам же не впервой вожделеть родных сеньора.
— Что?!
— То! Я все слышал! Тогда! Перед тем, как ты стал оруженосцем! — Ордоньо почти кричал. — Слышал! Все слышал! И оплеуху. И все остальное. Как ты упрашивал, — паж понизил голос и передразнил: — Ах, сеньор, вы же не отошлете меня, сделаете эскудеро.
