Хасинто выступил вперед, хотя до дрожи в коленках не хотел этого делать.
Главное, не смотреть в глаза ни Маркесу, ни его жене… Отворачиваться или опускать голову тоже нельзя. На чем остановить взгляд?
Родинка! Большая выпуклая родинка на щеке идальго… Из нее торчат жесткие волоски: несколько черных, несколько седых. Маркес дергает щекой, и родинка тоже двигается. Вверху она почти черная, внизу розовая. От нее к губе тянется тонкий белый шрам, как от неглубокого пореза.
— Мы… мы с Диего увидели, что неверные теснят наших воинов, — язык заплетался, еле слушался, но Хасинто продолжал: — Мы помчались на выручку. Диего ринулся вперед, обогнал меня и…
Его прервал визг и возглас:
— Почему?!
Донья Раймунда, только что похожая на соляную статую, теперь рвалась из рук мужа и кричала так хрипло, что едва удавалось разобрать слова. И лучше бы Хасинто их не разобрал.
— Почему он?! Почему ринулся?! Он поспешил на выручку, а ты… а вы… Струсили! Ты спрятался за спиной моего сына?! Закрыл себя его грудью?! Признавайся! Трус! Будь проклят! Ты хуже мавров!
Хасинто чуть не задохнулся от гнева и обиды. Глаза защипало, и он несколько раз сморгнул. Так и подмывало воскликнуть: это подлая ложь! Не смейте оскорблять! Я не трус!
Он сдержался: донья за собственными криками все равно не услышит его слов. Хотя это надуманная причина… Настоящая же в том, что злость умерла, едва успев родиться. Растворилась в жалости, как ручей в реке. Невозможно гневаться на обезумевшую женщину. Невозможно спорить, видя, как она содрогается, а точнее, дрожит. Трясутся ее руки, плечи, пальцы, губы. Она бьется в руках мужа и воет — долго, однообразно, на одном дыхании.
А ведь на месте доньи Раймунды могла оказаться матушка Хасинто! Случись так, разве Диего обвинил бы ее во лжи? Нет! Друг был добрым, благородным, милосердным! Был…
Рыцари наконец пришли в себя, попытались что-то сказать, но крик доньи заглушал их слова. Де Лара бросился к ней, ухватил за плечи. Маркес рявкнул:
— Госпоже плохо. Вы что, суки облезлые, не видите?! Помогите же ей!
Из тени стены вынырнули две служанки — так вот кого ругал идальго!
Им тоже не удалось успокоить сеньору. Еще чуть-чуть, и мужу пришлось бы силком уводить жену из залы.
Де Лара сказал:
— Простите, донья, что не уберег вашего сына.
Женщина даже не посмотрела на него: по-прежнему испепеляла взглядом Хасинто.
Она выбрала врага. Нашла виновника и готова его растерзать. Лучше дать ей то, чего она желает. Пусть изольет ярость и тогда — может быть — успокоится.
Хасинто шагнул вперед.
— Ваш сын, донья, всегда был храбрым и сильным. Я восхищался им. Казню себя, что не сумел ему помочь.
Донья Раймунда зарычала, пытаясь дотянуться до Хасинто и ударить. Ей почти удалось. Пальцы скользнули по щеке, ногти царапнули кожу — а потом женщина враз затихла. Ее плечи поникли, руки повисли. Глаза выцвели, как выцветает солнечный день, если смотреть на него через мутное слюдяное окно. Она казалась плотью, лишенной души, или пустым хрупким сосудом: тронешь — разобьется. Донья открывала и закрывала рот, не издавая ни звука. Затем ее глаза закатились, и она без чувств упала на руки мужа.
Маркес передал жену служанкам и старому Манрике, а те вынесли ее из залы. Идальго же, повесив голову, неразборчиво пробормотал:
— Сеньор… материнское горе… Извините ее. И вы, Хасинто, тоже…
Де Лара привлек к себе вассала, обнял и что-то зашептал. До Хасинто донеслось только: не должен был я… ваш сын… я знаю, каково остаться…
Перед глазами поплыл туман, в нем растворились мысли и чувства. Как во сне Хасинто отошел от дона Иньиго и Нуньо Маркеса.
Вернулся Манрике, потрепал за плечо. Наверное, хотел приободрить. Спасибо ему, конечно, но сейчас в этом нет смысла. Что такое печаль по другу и обида на донью Раймунду против горя родителей? Ничто! Как ничто медный грош по сравнению с золотом.
Проклятые мавры! Теперь он не жалел, что убил сарацинского выродка! Пусть его отец и мать так же страдают по сыну, как идальго Маркес с женой!
— Уйдите! — приказал Иньиго Рамирес. — Оставьте нас с идальго вдвоем.
Все послушались. Манрике и второй рыцарь поплелись вниз по лестнице. Хасинто же спустился до поворота, а там прислонился к стене. Нужно дождаться сеньора.
Ждать пришлось долго, и вот уже он не стоял, а сидел на ступеньках.
Его мыслями — впервые за год — всецело завладела матушка. До сих пор он редко вспоминал о ней и почти не скучал. Один раз получил от нее письмо, честно собирался ответить и — забыл. Конечно, столько всего случилось! Марита. Клятва оруженосца. Новые обязанности. Тренировки. Охота. Война. Сеньор и поиски его сына.
Матушка, наверное, тревожилась, не получив ответа на послание, но второе отправлять не стала. Может, решила, что негоже отвлекать повзрослевшего сына от службы: он лучше знает, что делать и когда отвечать. Матушка давно ни к чему его не принуждала — с тех пор, как он в возрасте семи лет перешел из-под опеки женщин под начало отца и других мужчин. Она не вмешивалась в его воспитание, не ругала, не поучала. Правда, укор в ее взгляде значил для Хасинто не меньше, чем гнев отца. Лишь когда Варгас-старший погиб, матушка взяла судьбу сына в свои руки и… отправила его в монастырь. Раньше Хасинто злился, думая, что она гадину-Пилар послушала. Теперь понимал ее поступок.
У отца был уговор с де Ларой, что тот возьмет Хасинто в оруженосцы. Но отец погиб. Сначала был траур, потом сеньор ушел воевать. Держать же отрока четырнадцати лет в родовом замке и без наставника было неправильно. Тут-то и вспомнились разговоры Пилар о монастыре. Матушка могла отдать Хасинто на службу к другому сеньору, попроще, но, похоже, решила дождаться, пока рико омбре выполнит свое обещание. Де Лара и выполнил. Правда, лишь через два года. Наверное, сделал бы это раньше, но сначала женился, затем потерял жену и сына. Ясное дело, ему было не до оруженосцев. Главное, что сеньор все-таки призвал Хасинто на службу, не забыл. Матушка была права, решив ждать.
Может, она рассуждала не так, как он представлял, но приятнее думать, что именно так.
Бедная… Каково ей сейчас? Она не знает, цел сын или покалечен, жив или мертв. Явись к ней дон Иньиго с тем известием, с каким явился к донье Раймунде, как бы она себя повела? Вряд ли стала кричать, рыдать. Она — другая. Кроткая, сдержанная, мудрая. По ее лицу текли бы слезы, но ни одного обвинения не сорвалось бы с уст.
Как тогда, когда погиб отец…
Она занималась тризной, привечала рыцарей. Она говорила — и молчала. Ни слова о себе и своем горе. Такая смиренная — и такая стойкая!
Хасинто все равно чувствовал: она еле сдерживалась, чтобы не убежать и не разрыдаться.
В ту ночь он пришел в ее покои. Это было непозволительно, ведь он уже не ребенок, а почти мужчина. Но его и матушку тогда не беспокоили приличия. Она уткнулась лицом в его колени и разрыдалась. Хасинто гладил ее по голове и тоже плакал.
