— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда пред Тобою…
[29]
Глава 9
* * *
В следующие дни Хасинто избегал сеньора. Старался избегать. Это было сложно не только из-за обязанностей эскудеро, но еще потому, что он хотел видеть Иньиго Рамиреса, хотел слышать его, находиться рядом и — запрещал себе. Постоянная борьба с самим собой выматывала, но иного спасения он не знал. Вот если бы сны прекратились…
Увы, нет.
Последний оказался самым страшным.
Хасинто явился к вечерне, но стоило войти в часовню, как молитвы прервались, а падре и прихожане уставились на него, округлив глаза. Хасинто понял, что забыл одеться — пришел босой и в одних брэ. Кто-то начал смеяться, кто-то ругать последними словами. Де Лара взашей вытолкал его из Божьего дома, но потом… Потом они оказались в сеньорских покоях, и все повторилось: похоть, срамные ласки и даже больше — о чем невозможно вспоминать, не заливаясь краской.
Он — падший. Он грешник, каких мало, раз даже молитвы, пост и самобичевание не спасают. Господь отступился и отдал его во власть дьявола… Может, единственный путь — доблестно погибнуть в схватке с неверными? Тогда все грехи простятся. Еще можно после каждого сна исповедоваться здешнему падре, но это пугает больше смерти. Как, ну как рассказать о том, о чем думать страшно, тому, кто знает сеньора?!
Дни текли, будто в тумане. Хасинто хорошо выполнял обязанности — никаких нареканий. Больше не позорился на тренировках — но и успехами не мог похвастаться. Тело жило отдельной жизнью, выполняя привычные действия, а изъязвленная душа и перепуганный разум корчились в муках. Он с ужасом ждал ночи и с ужасом просыпался, пытаясь вспомнить, снилось что-нибудь или нет. А если снилось, то что?
Пытка! Будь проклят тот день, когда де Лара подружился с его отцом. Если бы не это, Хасинто не узнал бы сеньора так, как знает сейчас. Может, избежал бы греха…
Жаль, что Иньиго Рамирес оказался не стариком и не мерзавцем, а доблестным и благородным рыцарем, который к тому же хорош собой. Не получается смотреть на него — и не любоваться.
Может, все это — испытание? Нужно выдержать его, нужно одолеть демона, иначе Хасинто пропал. Убежать от греха или спрятаться не выйдет, как бы ни хотелось.
* * *
— Гарсиас! — окликнул де Лара, поймав Хасинто неподалеку от конюшни. — Вот ты где. У меня чувство, будто ты от меня прячешься. — Он усмехнулся и потрепал его по плечу. — Натворил что-нибудь глупое и боишься признаться?
По хитреце во взгляде и добродушной, чуть насмешливой улыбке было ясно: сеньор подшучивает. Слава всем святым, что не догадывается, как близок к правде — к позорной, омерзительной правде.
— Что вы, дон Иньиго. Вам показалось.
— Вот и хорошо. Седлай коня и поехали.
— Куда?
— Всего лишь к озеру.
Он издевается, хоть и невольно. Просто не знает, как тяжело Хасинто ехать с ним. И не знает, что отказаться еще сложнее.
Пока не знает.
Никогда не узнает.
— Дон Иньиго, я бы… не хотел. Когда тренироваться — это одно. А когда просто так… Я не очень люблю плавать.
— Не любишь и ладно. Но хотя бы делаешь это сносно. Не боишься и не смотришь так, будто тебя зверски пытают.
— А что, кто-то смотрит? — брякнул Хасинто.
Де Лара засмеялся.
— Многие! Рыцари и не только. Гонсало вообще плавать не умеет, сколько я его ни учил.
— А Диего? Тоже боялся?
Почему он это спросил? Не иначе, чтобы оттянуть миг, когда скажет: да, сеньор, конечно.
— Диего… Нет, он не боялся. Он тоже был молодец. Ты и сам знаешь. Зачем спрашиваешь?
— Просто так… Извините.
— Не хочешь плавать — постоишь на берегу. Бросишься на помощь, если начну тонуть. — он хмыкнул: видать, это была шутка. — А сейчас иди за конями и быстро.
— Да, конечно, как скажете.
А что еще ответить? Ни-че-го. Только подчиниться.
Особенно, если подчиняться приятно. Подчиняться хочется. Во всем. Всегда. Даже если сеньор велит отдать за себя жизнь и честь — Хасинто отдаст. Как когда-то готов был отдать ради Мариты.
«Когда-то?» Что это значит? А сейчас? Сейчас даже ее лица не вспомнить… Образ померк — его затмил другой. Живой, но… Нет, так нельзя, нельзя!
Слева — каменная стена кузни. Раздолбать бы об нее голову, чтобы ни одной паршивой мыслишки не осталось! Уж лучше стать дурнем, как серв Пакито, чем быть… таким, как сейчас.
— Вам привести Эстреллу? — прохрипел Хасинто.
— Нет, пусть отдыхает. Приведи Вьенто.
— Да, сеньор…
Похоже, отныне это все, что Хасинто может сказать.
Проклятое озеро! Неспроста оно казалось адовым пеклом. Неспроста именно здесь Хасинто впервые согрешил так страшно. Да, во сне, а не в миру, но сон, кажется, начинает выползать из тьмы на свет. Неужели нет спасения? Почему беда обрушилась так неожиданно, зачем она так неумолима, а демон так силен?
Хасинто отвернулся к озеру, чтобы не увидеть, как Иньиго Рамирес снимет блио, шоссы, брэ и останется в одной камизе.
— Как оно называется, это озеро?
Сейчас он оттягивал миг, когда придется разоблачаться самому. А потом краем глаза, против воли, следить, смотрит на него сеньор или нет.
— А ты не знал? Сьелос-кларос.
[30]
— Больше бы подошло «кровавые глубины».
— Это еще почему?
— Закат в нем так отражается. Как кровь.
— Ну и сравнения, — рассмеялся дон Иньиго. — А мне всегда казалось: как медь или красное золото. Чинто, так что ты? Пойдешь плавать или останешься на берегу?
Хотелось бы остаться, но тогда потом придется смотреть, как де Лара выходит из озера, и тонкая камиза облепляет его тело. Опасно. Зато если самому залезть в воду, а выйти, когда сеньор уже переоденется…
— Я поплаваю. Раз уж пришел.
Вода не была холодной, и все же он озяб, дожидаясь, когда де Лара выберется на берег. Наконец это произошло. Хасинто подгадал время, чтобы сеньор успел переодеться, и вышел следом. Правда, теперь ему самому предстояло сменить одежду. Рубаха лежала здесь, неподалеку. Отвернувшись от Иньиго Рамиреса, который и сам смотрел в другую сторону, он стянул прилипшую к телу камизу и, скомкав, бросил на землю. Потянулся за сухой, но так и не схватил, заслышав, как от шагов зашуршали камни. От шагов сеньора. Хасинто разогнулся, замер, будто окаменев, а Иньиго Рамирес приблизился. Положил ладонь на его спину и спросил полушепотом:
