Макси крутилась в постели целый час, но сон упорно не шел. Она села и задумалась. Может быть, если открыть соединяющую их комнаты дверь, ей станет легче? Она будет чувствовать себя ближе к Робину.
Она слезла с высокой кровати и босиком прошла по полу, ежась в своей легкой ночной рубашке. На улице опять шел дождь, и в воздухе стояла пронизывающая сырость, напомнившая ей ноябрьскую погоду в Новой Англии. Она тихонько открыла дверь и прислушалась, надеясь успокоиться, услышав ровное дыхание Робина.
Однако то, что она услышала, не добавило ей спокойствия. Робин дышал часто, со всхлипываниями — как в ту первую ночь, когда они спали на кучах папоротника-орляка. Ему тогда приснился кошмарный сон, но с тех пор такое не повторялось.
Потом Макси услышала скрип кровати — Робин перевернулся на другой бок и вдруг он заговорил на каком-то языке с мученической интонацией. Макси нахмурилась и вошла в комнату. Это был какой-то немецкий диалект. Хотя Макси плохо знала немецкий, она поняла слова das Blut и der Morel — «кровь» и «убийство».
Вдруг Робин хрипло и очень громко — так, что она проснулась бы, если бы спала, — крикнул «Neint Nein!» и ударил воздух рукой, словно пытаясь отразить нападение.
Перепуганная Макси вскарабкалась к нему на постель и тронула за плечо. Надо прервать страшный сон.
При ее прикосновении Робин молниеносно откатился на край постели и, прежде чем Макси успела вскрикнуть, схватил ее за плечи и прижал к матрасу. Его голая грудь была покрыта каплями пота. Тяжело дыша, он навалился на нее всем телом, а руку положил поперек ее горла и надавил с такой силой, что Макси начала задыхаться.
Она с ужасом чувствовала свою полную беспомощность — куда ей сопротивляться этому тренированному телу. Он ее в одну секунду задушит или сломает ей шею.
Она лежала совершенно неподвижно, потом вдохнула, как могла, и громко сказала;
— Робин, проснитесь! Это сон!
Он еще крепче нажал на ее горло, но в следующую секунду ее слова дошли до его сознания, и он неуверенно проговорил:
— Макси?
— Да, Робин, это я, — выдавила она. Робин отпрянул от нее и лег на спину. В темноте его кожа призрачно белела.
— Боже правый! — пробормотал он. — Простите меня. Я вам ничего не сломал?
Макси с наслаждением сделала глубокий вдох.
— Непоправимого увечья как будто нет.
Она села, потянувшись к ночному столику, зажгла свечу и повернулась к Робину.
К своему ужасу, она увидела, что матрас под ним ходит ходуном — так его трясло. Желая успокоить, она обняла его обеими руками.
В ответ он сжал ее с таким отчаянием, что у нее хрустнули ребра. Макси прижала его голову к груди, словно это был испуганный ребенок. Она подумала, что, возможно, он во время своих странствий подхватил малярию, и она спросила:
— Отчего вас так трясет? Лихорадка?
— Нет, — ответил он голосом, в котором, как он ни сдерживался, прорывалась дрожь. — Это был просто кошмар.
Макси погладила его по голове.
— «Просто кошмар»? Такого не бывает. Ирокезы считают, что сны и кошмары идут из глубины человеческой души. Что тревожит вашу душу?
Последовала такая долгая пауза, что Макси уже отчаялась получить ответ, но потом Робин едва слышно сказал:
— То же, что и всегда: предательство, кровь, убийство людей, которые при иных обстоятельствах Могли бы стать моими друзьями.
В голосе Робина слышалось холодное отчаяние. Макси вспомнила фермера, который сердился, когда обнаружил их у себя в сарае. Робин со знанием дела говорил с ним о войне, хотя ни разу не сказал, что служил в армии. Но Макси вдруг вспомнила, что он этого и не отрицал.
— Вы действительно служили в армии? — спросила она.
— Нет, солдатом я никогда не был. Ратный труд гораздо чище, — с горьким юмором ответил Робин.
— Кем же вы тогда были?
— Я был шпионом. — Робин откинулся на подушку и трясущимися руками вытер пот со лба. — Целых двенадцать лет. Мне было всего двадцать, когда я начал. Я лгал, воровал, иногда выступал в качестве наемного убийцы. И это у меня очень хорошо получалось.
Его признание потрясло Макси, но не удивило. Оно было неожиданным, но все объясняло.
— Тогда мне многое становится понятным. А я-то думала, что вы обыкновенный вор или мошенник.
— Я бы предпочел быть обыкновенным вором. Я принес бы гораздо меньше вреда.
Перед мысленным взором Робина возникли искаженные лица тех, кого ом знал, и безликие толпы неизвестных ему людей, которые погибли в результате его донесений. Он задрожал еще сильнее. «Как было бы хорошо, — подумал он, — если бы эта дрожь разнесла меня на куски».
Это был самый тяжелый приступ из всех, что он перенес. Ему было неприятно, что Макси видит его в таком жалком состоянии, но он все равно цеплялся за нее, как за спасательный канат, который, может быть, вытащит его из беснующихся волн душевного шторма.
Но тут Макси заговорила снова:
— Вором движет только корысть. Я не верю, что вы стали шпионом из корыстных соображений.
— Нет, конечно. Шпионством не разбогатеешь. Я согласился этим заняться, потому что считал, что борьба с Наполеоном — правое дело, и что этим я принесу пользу своей стране. Но с течением времени кровь, которой я обагрял руки, ложилась все более тяжким бременем на мою совесть…
Макси подняла голову, и ее шелковистые волосы коснулись его щеки. От них исходил горьковато-сладкий запах лаванды.
— Расскажите мне, как это началось. Не изучали же вы шпионское дело в Оксфорде!
— Вообще-то я учился в Кембридже. — Робин слегка усмехнулся при мысли, что Макси точно определила, какое он получил образование. — Когда я окончил второй курс, в Европе впервые за десять лет заключили перемирие. Я решил съездить на каникулы во Францию. Там я скоро понял, что военные действия вот-вот возобновятся. Случайно я узнал нечто такое, что должно было заинтересовать министерство иностранных дел, и я послал сообщение моему троюродному брату, который там служил. Люсьен немедленно приехал в Париж, чтобы со мной поговорить. Мои сведения оказались очень важными, и он предложил мне остаться во Франции, когда окончится перемирие. Кроме того, что я по природе склонен к авантюризму, моя мать была шотландкой, и это давало мне доступ в шотландскую колонию, которая обосновалась в Париже после поражения восстания в тысяча семьсот сорок пятом году. Они презирали Наполеона и, охотно мне помогали.
Робин по-мальчишески преклонялся перед троюродным братом, который был старше его, и похвала Люсьена много для него значила. Его редко хвалили. Так что ему не составило труда убедить себя, что предложение Люсьена даст ему возможность делать опасное и полезное для Англии дело.
— Поначалу это было похоже на игру. Я был слишком молод и беззаботен, чтобы понять, что… что по кусочкам продаю свою душу. — Робин почувствовал, что на него опять накатывается волна ужаса и ему становится трудно дышать. — К тому времени, когда я понял, что с собой делаю, от моей души уже ничего не осталось.
