Необходимо отметить, что к концу первого Итальянского похода в поведении и образе жизни Бонапарта произошли заметные изменения. Его реальная власть в Италии стала огромной, а вместе с ней к нему пришли большие деньги и роскошь. После Леобенских соглашений (17 апреля 1797 г.) у генерала армии победителей даже появился свой блестящий двор, весело проводивший время на больших приемах и званых обедах. Некоторые из биографов Наполеона поспешили усмотреть за всем этим появление у него планов овладения троном. Но скорее всего они зародились в его голове во время второй Итальянской кампании, еще более успешной, нежели первая. По ее результатам Австрия отказалась от Бельгии, Люксембурга, германских владений на левом берегу Рейна и признала образованные Наполеоном Батавскую республику (Голландия), Гельветическую республику (Швейцария), Цизальпинскую и Лигурийскую республики (Генуя и Ломбардия). Французские войска также заняли Пьемонт.
Хотя республиканский генерал, ставший к тому времени уже Первым консулом Франции, по-прежнему создавал в Европе новые республики, в его внешнеполитической деятельности все отчетливее стали проявляться «монархические нотки». Особенно это обнаружилось при решении судьбы Тосканы. «Во Флоренции была смещена старая династия, — писал А. Манфред, — это никого не удивляло, к этому с некоторых пор привыкли. Но Тоскана не стала еще одной дочерней республикой, подобно Лигурийской или Гельветической. Она была превращена в королевство Этрурии, и королевский престол был отдан инфанту Пармскому. Объяснили, что это результат сделки в Сент-Ильдефонсе с Испанией, но эти объяснения не устраняли чувство неловкости: Французская республика учреждает монархии. Когда в мае 1801 года король Этрурии и его супруга, сестра испанского короля, прибыли в Париж и в их честь министры стали давать балы за балами, это чувство неловкости возросло». «Генерал Бонапарт создал много республик, Первый консул умудрился создать короля», — писал Тибодо
[7]».
Совсем скоро Наполеон сам приобщится к царственным особам, став императором французов, и с тех пор будет щедро раздавать монархические титулы всей своей родне, не забывая при этом и о себе. В связи с этим достаточно упомянуть хотя бы такой факт: в 1805 г. он провозгласил Королевство Италия вместо Цизальпинской республики, объявив себя итальянским королем. Описывая это событие, А. Манфред заключает: «Рассчитывая решить все проблемы европейской и мировой политики одним ударом — прыжком через Ла-Манш, Бонапарт вел в Европе открыто агрессивную политику, не заботясь о последствиях. В июне 1804 года Лигурийская республика была попросту присоединена к Франции. В мае 1805 года с помпой и шумом он совершил торжественное путешествие в Италию. Император французов, мог ли он оставаться президентом Итальянской республики? В Милане в торжественной обстановке он возложил на свою голову железную корону итальянских королей. Он хотел теснее привязать к себе Италию и вторым лицом в Итальянском королевстве — вице-королем — назначил своего пасынка Евгения Богарне». Следующей представительницей семейства Бонапартов, получившей владения в Италии, стала сестра императора Элиза Бачокки. Таким образом, как справедливо отмечает историк, «с 1804 года в политике Бонапарта, в политике Франции появляется новый элемент, которого не было ранее, — династические интересы, интересы, связанные с новой формой организации государственной власти, с превращением Франции в империю — наследственную монархию».
На то, что Бонапарт теперь желает «править — и править наследственно, как он к тому стремился», неоднократно указывал в своих «Мемуарах» Талейран. В частности, он писал: «Став императором, Наполеон не желал более республик, особенно по соседству с собой. Поэтому он сменил правительство Голландии, а затем добился того, что у него стали просить на королевский престол этой страны одного из его братьев». И далее: «Сказанные им однажды роковые слова, что еще при его жизни его династия будет самой древней в Европе, объясняют, почему он раздавал своим братьям и супругам своих сестер троны и владения, полученные им благодаря победам и вероломству. Таким образом он роздал Неаполь, Вестфалию, Голландию, Испанию, Лукку, даже Швецию, так как лишь желание угодить ему заставило избрать Бернадота шведским наследником престола.
Эти вновь созданные монархи либо оставались в сфере его влияния и становились исполнителями его воли, и в таком случае они не могли пустить корней в доверенной им стране, либо же они ускользали из-под его влияния…»
Талейран упоминал также о том, что неоднократно пытался «умерить аппетит» императора и предотвратить некоторые его новые захваты. В частности, говоря о судьбе Пьемонта, он заявлял: «Пьемонт должен был быть возвращен королю Сардинии немедленно после заключения Люневильского мира: он лишь временно находился в руках Франции. Возвращение его было бы одновременно актом бесспорной справедливости и проявлением весьма мудрой политики. Бонапарт же, наоборот, присоединил его к Франции. Я делал напрасные усилия, чтобы отклонить его от этого шага. Он считал, что это в его личных интересах, ему казалось, что этого требует его самолюбие, и оно взяло перевес над всеми соображениями осторожности».
Изображая себя этаким поборником справедливости, Талейран конечно же изрядно лукавил. В действительности он не только не сдерживал захватнический пыл императора, но и ловко руководил его действиями в этом направлении, если видел появление на горизонте личной выгоды. Ведь, по словам Е. Тарле, «Талейран жил „душа в душу” с Наполеоном все первые восемь лет диктатуры, и — что бы он впоследствии ни утверждал — никогда он в эти годы не отваживался остановить Наполеона, уговорить его хоть несколько умерить территориальное и всяческое иное завоевательное грабительство, никогда он не пытался давать советы умеренности и благоразумия, на которые он так щедр задним числом в своих мемуарах». Говоря о взаимопонимании императора и его министра иностранных дел, историк так описывал процесс их сотрудничества: «Наполеон, завоевывая Европу и превращая в вассалов и покорных данников даже тех государей, которым он оставлял часть их владений, постоянно тасовал и менял этих подчиненных ему крупных монархов и мелких царьков, перебрасывал их с одного трона на другой, урезывал одни территории, прирезывал новые уделы к другим территориям. Заинтересованные старые и новые, большие и маленькие монархи вечно обивали пороги в Тюильрийском дворце, в Фонтенбло, в Мальмезоне, в Сан-Клу. Но Наполеону было некогда, да и нелегко было застать его и получить аудиенцию при непрерывных его войнах и походах. И кроме того, Наполеон принимал свои решения, только выслушав доклад своего министра иностранных дел». Вот это последнее предложение прямо указывает на то, что дела в вассальных государствах всеевропейской империи Бонапарта немало зависели от докладов Талейрана. А те, в свою очередь, — от материального вознаграждения, получаемого этим «главным мздоимцем Франции» из рук монарха-просителя.
Да и сам новоиспеченный император, видимо, из уважения к своему большому титулу, требовал от покоренных государств все больше и больше средств. Вот лишь несколько примеров, приведенных А. Н. Волынцом: «Став императором, Бонапарт повысил свои расценки — разгромив Австрию в 1805 году, он получил с нее контрибуцию в 100 млн франков, эквивалент 440 тонн чистого серебра. Это равнялось пятой части всех доходов бюджета Франции в том году. Но если бюджет составляют тысячи разбросанных по стране денежных ручейков, часто безналичных, то военная контрибуция — «кошелек» здесь и сейчас, набитый высоколиквидной «наличкой» из золота и серебра.
