Вот это-то продолжение политики «умиротворения», множившее и без того огромное число жертв, ставили и ставят до сих пор в упрек де Голлю как отдельные историки, так и немало соотечественников, проживавших в обеих странах. Поскольку он стал президентом под лозунгом «Алжир — французский!» и горячо поддерживался военными и колонистами, то критики его политики считали, что он является марионеткой ультраправых генералов. И именно в угоду им еще осенью 1958 г. де Голль пообещал крупное военное наступление на партизан. Оно действительно началось, но в феврале следующего года. Была проведена серия боевых операций во всех районах Алжира, в результате которых до конца 1959 г. армия ФНО потеряла больше людей, чем за все предыдущие 4 года войны. По мнению канадского исследователя Эрика Улле, уже только на основании этого можно было считать, что к 1960 г. французы одержали военную победу в масштабах всей страны. Военную, но не политическую. И в отличие от ультраправых генералов, де Голль хорошо это понимал и потому предлагал уже указанные здесь мирные варианты разрешения конфликта, к сожалению, не принятые руководством ФНО. Поэтому продолжая политику «умиротворения», он вовсе не шел на поводу у генералов, а вынужден был считаться с объективной ситуацией, сложившейся в колонии. В действительности же, по словам Дмитрия Назарова, де Голль считал, что «алжирскую проблему решить марш-броском нельзя» и «даже если сейчас будет одержана победа, война не кончится». И потому упорно продолжал искать мирные пути урегулирования, одним из которых стали его переговоры с лидерами ФНО.
Эти переговоры и последовавшее в результате их признание права Алжира на самоопределение (16 сентября 1959 г.), а затем и его независимости от Франции считаются еще одним «грехом» де Голля. После сентябрьского заявления отношение к президенту со стороны ультраправых и «черноногих», посчитавших его действия предательством, резко изменилось. Историк Алексей Беляев пишет: «Тот самый де Голль, которого буквально за несколько месяцев до этого воспевали, как великого победителя и человека, который может навести порядок во Франции, превратился в объект охоты со стороны французских националистов. Он превратился в человека ненавидимого, но у него нашлось достаточно мужества и личной силы, чтобы противостоять этим нападкам и довести свой курс до конца».
Чаще всего президента упрекают в том, что по его вине пострадали сотни тысяч франко-алжирцев и харки: «Де Голль и левые, — пишет А. Б. Широкорад, — предали 1200 тысяч французов, живших многие десятилетия в Алжире». Надо сказать, что это мнение разделяет сегодня немало исследователей. К примеру, Лев Вершинин так характеризует события, связанные с получением Алжиром независимости: «Переговоры де Голля с ФНО завершились в марте 1962-го в Эвиане — практически капитуляцией, не менее позорной, чем трагедия 1940-го. Даже более. Ибо на сей раз великую державу поставила на колени не инфернально зловещая сила, а стайка уже загнанного в угол зверья и собственное ничтожество. Алжир получил независимость. Поселенцам дали выбор: покинуть прадедовский кров, забрав с собой лишь то, что можно было увезти, или принять алжирское гражданство и стать арендаторами. За год уехали около полутора миллионов человек, из них треть — «лояльные» мусульмане, понимавшие, что оставаться на родине им нельзя (к слову сказать, благородство де Голля этим и ограничилось: «офранцуженным» дали приют, но никаких мер по их обустройству не приняли, и бывшие надежные друзья превратились в презираемых всеми клошаров)». Более того, историк убежден, что именно эти действия де Голля привели к возникновению новой террористической организации, оставившей кровавый след в истории обеих стран. Вот что он пишет по этому поводу: «Уже в то время он (де Голль. — Авт.) считал, что Алжир надо «сдать», поскольку он «все равно никуда не денется», а обустройство «великой Пятой республики» гораздо важнее каких-то колонистов. И за спиной парламента вел переговоры с лидерами уже почти не существующего Фронта
[30]. Когда тайное стало явным, «алжирцы» ответили созданием ОАС, тайной боевой организации, начавшей «охоту на предателей» дома, во Франции».
То, что после получения Алжиром независимости судьба франко-алжирцев и «офранцуженных» мусульман действительно оказалась незавидной, не вызывает никакого сомнения. Нельзя не согласиться с мнением, высказанным в статье Немырича о том, что де Голля к принятию идеи «алжирского Алжира» подтолкнула ситуация. Однако произошло это слишком поздно, а вот «если бы выбор был сделан ранее, результаты для Франции и особенно «черноногих» были бы существенно лучше». В результате в независимом Алжире вместо мирного сосуществования им предложили чудовищный выбор: «Чемодан или гроб». А Франция не пожелала помочь возвратившимся в нее репатриантам и харки ни тогда, когда у власти был генерал де Голль, ни теперь, когда с момента окончания войны прошло более пяти десятилетий. Поэтому даже сейчас сообщество вернувшихся на родину алжирских французов, которое уже насчитывает 3 млн человек, не может добиться от алжирского правительства компенсации за разграбленное после провозглашения независимости страны имущество.
Что же касается обвинения де Голля в измене, то с ним тоже… можно согласиться. Вот только изменил он не Франции, а тому имперскому лозунгу, под которым победил на президентских выборах. Он сам признался в этом, заявив: «В политике приходится изменять или своей стране, или своим предвыборным обещаниям. Я предпочитаю второе». Де Голль, без всякого сомнения, был тонким и мудрым политиком, одним из главных достоинств которого, по словам Игоря Ходакова, являлась интуиция, выражавшаяся «в предчувствии грядущих событий». И эта интуиция подсказывала ему судьбу Алжира с момента его прихода к власти. Позже он говорил об этом друзьям: «Когда я пришел в 1958 году, Алжир был уже потерян. Вы думаете, мне это было приятно? Я страдал еще больше, чем вы». Эта же интуиция, политический опыт и здоровое честолюбие человека, отдавшего всю свою жизнь на благо родине, определили выбор его решения в пользу мнения большинства французов в метрополии, которые были против продолжения войны. И единственное, за что можно было бы упрекнуть де Голля, состояло в том, что прими он это решение раньше, удалось бы сохранить немало жизней с обеих сторон. Дальнейшие события, по словам Дмитрия Назарова, стали вполне предсказуемой ответной реакцией на действия президента со стороны ультраправых. «Неизвестно, чего было больше в этом решении — государственной мудрости или тщеславия политика, — размышляет историк. — Так или иначе, 29 января 1960 года де Голль заявляет о праве Алжира на самоопределение, а в июле начинаются переговоры с ФНО. В стране проводится референдум. Семьдесят пять процентов французов поддерживают предоставление Алжиру независимости. Военные не могут этого простить. В тот момент, когда «боевики» практически уничтожены, президент начинает переговоры! Естественно, его объявляют предателем».
А между тем даже после признания права Алжира на самоопределение де Голль все еще пытался найти такой вариант «сосуществования» с Алжиром, при котором его связь с Францией оставалась бы достаточно крепкой. Вот как описывал эти события Р. Ланда: «Бесперспективность «умиротворения», ширившееся во Франции движение за мир в Алжире и рожденные алжирской войной трудности на международной арене, так же, как и желание де Голля наладить отношения Франции с арабским миром, заставили президента Франции признать право алжирцев на самоопределение 19 сентября 1959 г. Тогда европейцы-«ультра» в Алжире, не желавшие смириться с этим, организовали в январе 1960 г. мятеж («неделю баррикад»), но потерпели крах. После этого де Голль выдвинул формулу «алжирского Алжира, тесно связанного с Францией», но имеющего «свое правительство, свои учреждения и законы». Он подразумевал тем самым как бы автономию Алжира при сохранении за Францией полного контроля над его внешними сношениями, экономикой, финансами и обороной». Это предложение со всей очевидностью показывает, что французский президент, хорошо понимая, что процесс деколонизации остановить уже невозможно, все же пытался всячески его затормозить, сохранив при этом тесные связи с колонией, давно уже считавшейся неотъемлемой частью Франции.
