Он не преследовал цели унизить собеседника — лишь открыть ему глаза, запустить своего рода процесс умственного фотосинтеза. Как садовник, он любил «заронить в разум человека зерно сомнений и смотреть, как оно прорастает»
[28].
Сажать такие зерна было непросто. Никто не любит, когда его уличают в незнании, особенно при всех. Нередко в диалогах накалялись страсти. «Я тебя не понимаю, Сократ. Спроси кого-нибудь другого», — раздраженно бросает один из участников диалога «Горгий». «Никак от тебя не отвяжешься, Сократ! Послушай-ка меня — оставим этот разговор или толкуй еще с кем-нибудь». Иной раз доходило не только до словесных перепалок. «Нередко его колотили и таскали за волосы»
[29], — сообщает историк III века нашей эры Диоген Лаэртский.
Сократ раздражал всех потому, что видел острее прочих. Сократ был немного окулистом. Людям прописывают неправильные очки. Естественно, это влияет на то, что и как они видят. Свое искаженное видение реальности они принимают за единственную истину. И что еще хуже — даже не осознают, что на них очки. Изо дня в день спотыкаясь и наталкиваясь на мебель и на других людей, они и винят в этом мебель и людей. Сократ считал, что такое глупое поведение ни к чему.
* * *
Солнце приобрело ярко-багровый оттенок, в воздухе легкая прохлада. Мы с Джейкобом Нидлменом проговорили несколько часов подряд, но ни один из нас не утомился от этого просветленного битья баклуш. Мы переходим к вопросу ложных верований.
Философ, по мнению Нидлмена, подобен вышибале в ночном клубе идей.
— Своим мнениям он говорит: «Вы — мои мнения. Откуда вы взялись? Меня вы не спрашивали. Я не исследовал вашу пригодность. Но я придерживаюсь вас. Вы завладели моей жизнью».
Я задумываюсь о своих собственных мнениях и о том, как они покорили мой разум. Подобно другим коварным захватчикам, они заставили меня полагать, будто я сам призвал их. Было ли так на самом деле? Или они заявились без приглашения, эти чужие идеи, и вырядились в мои одежды?
Я вновь возвращаюсь к манящему, загадочному «проживанию вопросов». Что же это такое?
Джейкоб объясняет, что он умеет отличать обычное вопрошание от глубокого. Обычное вопрошание скользит по поверхности — как в случае с Сири. Глубокое же вопрошание неспешно, оно обволакивает.
— Если я по-настоящему проживаю вопрос, я позволяю ему завладеть мной, и тогда это состояние глубокого вопрошания, в которое я погружаюсь, способно преобразовывать само по себе.
— Проживаете вопрос?
— Да-да, проживаю вопрос. Долгое время держу его на задворках разума. Живу вопросом. Не просто ищу ответ. Мы слишком часто перескакиваем сразу к решению.
Звучит неплохо. Я готов провести остаток дней, проживая вопросы. Но как же насчет ответов? Где их место? В этом как раз упрекают философию: сплошные разговоры, бесконечные вопросы и никаких ответов. Этот поезд вечно отправляется и никогда не прибывает.
— Ничего подобного, — говорит Нидлмен. — Философию определенно интересует конечная точка; но в путешествии недопустима спешка. Только так можно быть уверенным, что вы достигните не просто разумных ответов, но «ответов сердца». Другие ответы — «ответы головы» — не только менее интересны, но по сути своей и менее верны.
Чтобы достичь ответов сердца, требуется не только терпение, но и готовность встретиться лицом к лицу со своим незнанием. Нужно не спешить решить вопрос и поставить очередную галочку в бесконечном списке, а побыть наедине с сомнениями, загадками. На это нужно время. И смелость. Над вами будут смеяться. И пусть, говорят Джейкоб Нидлмен и Сократ. Смех — цена мудрости.
* * *
Как-то раз я разговаривал со своей приятельницей Дженнифер. То есть как разговаривал: я говорил, а она слушала, как я прохожусь по своему обычному списку тревог.
— У меня проблема с распределением, — сказал я. — У меня всего вполне достаточно, но оно неровно распределено. Вот, например, волосы. На груди и в носу волос хоть отбавляй, а на голове — не очень. Труднее обстоит дело с успехом. Тут уже дело не в распределении, — объяснял я, — мне его действительно недостает. Я недостаточно успешен.
Дженнифер немного помолчала, как делает человек, собирающийся сказать нечто ценное или, может быть, раздумывающий, как удрать. К счастью, имело место первое.
— А как выглядит успех? — спросила она.
— Как выглядит успех? — переспросил я.
— Ну да. Как выглядит успех?
Обычно, если повторяешь адресованный тебе вопрос, человеку кажется, будто он должен помочь, подвести тебя к ответу. Но не в случае Дженнифер. Мой вопрос вернулся ко мне, словно бумеранг, и ударил меня по лбу. Как же выглядит успех? Такое мне никогда не приходило в голову. Успех я всегда оценивал с точки зрения количества, а не внешнего вида.
И ведь как важна формулировка! Дженнифер могла спросить: «Почему ты желаешь успеха?» или «Насколько успешным ты хочешь быть?». Такие вопросы я бы оттолкнул от себя, отмахнулся от них, словно от комаров, осаждавших террасу ее дома в Нью-Джерси. Почему я желаю успеха? Просто желаю, так же как и все. Насколько успешным я хочу быть? Более успешным, чем сейчас.
Но таких вопросов Дженнифер мне не задала. Она спросила, как выглядит успех. И подразумевалось, что это вопрос, обращенный лично ко мне. Как он выглядит в моих глазах? Узнаю ли я его, если он придет?
Я был ошеломлен, словно мой мозг поразил ядовитый скат. Вот что такое хороший вопрос. Он хватает и не отпускает. Хороший вопрос переформулирует проблему так, что вы видите ее в совершенно новом свете. Он не только подталкивает к поиску ответов, но позволяет заново увидеть сам процесс поиска. Хороший вопрос — не тот, что требует умного ответа, он не требует ответа вообще. С древнейших времен, задолго до Сократа, индийские мудрецы практиковали брахмодью — своего рода состязание в умении произносить абсолютную истину. И такое состязание всегда оканчивалось молчанием. Как пишет Карен Армстронг, «момент осознания наступал, когда они понимали, насколько косны их слова, и приближались к неизреченному»
[30].
Я не слишком-то склонен к тишине: слова для меня словно воздух. Но сейчас я молча раздумывал над вопросом Дженнифер, рассматривая его с разных сторон. Хороший вопрос порождает новые вопросы; простая фраза Дженнифер зажгла в моем мозгу десятки новых искр. Теперь я говорил уже не с ней, но с самим собой.
Именно к этому стремился Сократ: чтобы собеседник начал безжалостно допрашивать самого себя, ставя под вопрос не только то, что мы знаем, но и то, кто мы такие, с тем чтобы радикально изменить угол зрения.
