— Критон, — подозвал он своего друга, — мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.
— Непременно, — отозвался Критон. — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?
Но на этот вопрос ответа уже не было. Сократ умер.
В чем смысл такого, казалось бы, прозаического исхода? Веками ученые размышляли над этим. Некоторые склонны истолковывать слова Сократа в мрачном духе. В те времена петухов приносили в жертву Асклепию, богу медицины; возможно, Сократ хотел сказать, что жизнь сродни болезни, которую надо излечить. А может быть, он так призывал нас вернуться к земной жизни, пока сам возносился на небо. Возможно, он хотел, чтобы мы, сражаясь с великими вопросами жизни, не забывали о мелочах. Помни о своих обязательствах гражданина, друга. Будь человеком чести. Должен кому-то петуха — не забудь отдать.
А может, все было гораздо проще и прозаичнее: уже начинал действовать яд цикуты, и последние слова философа были лишь болезненным бредом. Точно не знает никто и, видимо, уже не узнает.
Но вот что я скажу: царь вопросов покинул этот мир, окруженный ими, и мы до сих пор чешем в затылках и удивляемся — лучше не придумаешь! Сократ не смог отказать себе в удовольствии посеять в наших головах еще одно зерно сомнений. Еще один вопрос, который надо прожить.
3. Гулять, как Руссо
Время: 14 часов 42 минуты. Поезд Swiss Federal Railways № 59, следующий из Базеля в Нёвшатель.
За окном неспешно разворачивается швейцарский сельский пейзаж. То есть это, конечно, мне кажется, что неспешно. Скорость — понятие относительное. Поездка на поезде, да еще сквозь розовый туман ностальгии, — словно возврат к простому аналоговому времени. Я сажусь на поезд, чтобы сменить ритм жизни, напомнить себе, каково это — никуда не спешить.
Но так было не всегда. Когда поезда только-только появились — в XIX веке, — люди относились к ним с беспокойством, граничащим с ужасом. «Я чувствовал себя пушечным ядром!» — заявил один из первых пассажиров. «Будто я живая посылка», — вторил ему другой. Скорость, с какой никогда раньше люди не передвигались по суше, превращала привычную сельскую местность в какое-то дикое размытое пятно. В письме от 22 августа 1837 года Виктор Гюго так описывал вид из окна поезда: «Цветы у края дороги — это уже не цветы: это пятна, или, скорее, полосы, красного и белого цвета… Все превращается в цветные полосы: поля — огромные желтые, люцерновые луга — длинные зеленые… Время от времени возникает тень, очертания, призрак — и тут же со скоростью молнии исчезает позади»
[35]. Поезд, в котором ехал Гюго, двигался со скоростью километров пятьдесят в час. Что и говорить, скорость — понятие относительное.
Искусствовед Джон Рёскин, один из главных противников железнодорожного транспорта, сказал так (и это до сих пор актуально): «Любое путешествие тем скучнее, чем выше скорость передвижения»
[36].
И вот мой швейцарский поезд почти беззвучно скользит (да, швейцарские действительно скользят) сквозь окружающий пейзаж, а я воображаю, что сказал бы Рёскин о полете на самолете. Наверняка ничего хорошего.
У транспорта своя эволюция: выживает быстрейший, забываются те, кто остался позади. Мы движемся слишком быстро, чтобы остановиться и спросить, как мы здесь оказались: запаянные в алюминиевую трубку, мчащиеся в пространстве на такой огромной скорости, что пейзаж вокруг не то что размывается — он едва различим. Конечно, развитие скоростей длилось не один день, равно как и у нас, людей, не за один день развились увеличенный мозг и отстоящие отдельно большие пальцы. До самолетов были поезда, до поездов — кареты, до карет — езда верхом. Но давайте обратим взгляд еще дальше в историю. К самому ее началу.
В начале были ноги.
* * *
Жан-Жак Руссо был человеком разносторонним: философ, писатель, композитор, эссеист, ботаник, самоучка, бродяга, политический мыслитель, мазохист. Но прежде всего он любил ходить пешком. Бродил он часто и в одиночестве. Конечно, гулять вдвоем или компанией тоже приятно, но по сути своей пешая ходьба — дело индивидуальное. Мы гуляем сами по себе. Смысл пешеходства — свобода. Свобода уходить и возвращаться, когда хотим, путать следы, — в общем, как говорил Роберт Льюис Стивенсон, «идти туда или сюда по собственной причуде»
[37].
Руссо следовал своим причудам. Они вели его через всю Европу, из Венеции в Париж, Турин, Лион и еще дальше. Он стал одной из первых поистине непоседливых душ, из тех, кого мы сегодня зовем «городскими кочевниками» — urban nomads. Их дом всюду — и нигде.
На протяжении большей части истории человечества ходьба не была личным выбором. Если тебе хотелось куда-то попасть, в любом случае приходилось идти на своих двоих. Сегодня же это лишь один из вариантов. У Руссо выбор был не так широк, как у нас, — поездов еще не изобрели, — но все же он был. Европу пересекали бесчисленные дороги, по которым ехали кареты. Презирая подобный транспорт, Руссо ходил пешком где только мог. «Никогда я так много не думал, не жил так напряженно, столько не переживал, не был, если можно так выразиться, настолько самим собой, как во время путешествий, совершенных мной пешком и в одиночестве», — писал он. Ходьба спасла Руссо жизнь. Она же его и погубила.
Вырос он в Женеве, отцом его был вспыльчивый часовщик по имени Исаак. Мать умерла вскоре после рождения Жан-Жака, и эта травма долго преследовала его. В юности Руссо регулярно бродил по деревенским окрестностям вместе с друзьями. «Во время прогулок за город я постоянно шел впереди всех и не думал о возвращении, если только другие не думали об этом за меня», — вспоминает он в своей «Исповеди».
Однажды, приятным весенним днем 1728 года, Руссо отправился на ту прогулку, которая изменила всю его жизнь. Ему было шестнадцать, он был учеником гравера и ненавидел это ремесло, его снедало чувство «беспокойства, разлада со всем на свете и с самим собой» — как и любого в шестнадцать лет. Он бродил за городом и не успевал вовремя вернуться. Он знал, что нужно успеть, пока городские ворота не закрыли на ночь. Уже дважды Руссо случалось опаздывать, и хозяин бил его за это. Он с ужасом думал, что может произойти на этот раз.
Он помчался бегом, но тщетно. Было слишком поздно. Устроившись на ночлег за городскими стенами, Руссо поклялся никогда больше не возвращаться в Женеву. С того дня он стал бродягой и без конца путешествовал, почти всегда пешком.
Руссо довелось жить во многих городах, но городским человеком он не был. Вот как он описывает свою первую встречу с Парижем, который столь многие ассоциируют с красотой и романтикой: «Я увидел только узкие зловонные улицы, безобразные темные дома, картину грязи и бедности, нищих, ломовых извозчиков, штопальщиц, продавщиц настоек и старых шляп». Парижан он называет «утомительными», вечно пережевывающими свои «глупые остроты». Города ему были явно не по душе.
