Шопенгауэр был идеалистом. В философском смысле идеалист — это не человек с высокими идеалами. Это тот, кто считает, что все наши ощущения суть психическая репрезентация мира, а не сам мир. Физические объекты существуют, лишь когда мы их воспринимаем. Мир — это моя идея, мое представление.
Я понимаю, что это звучит странно, возможно бредово, и все же это не так уж далеко от реальности. Современный философ Найджел Уорбертон прибегает к образу огромного кинозала, где все смотрят один и тот же фильм из разных просмотровых комнат. «Уйти нельзя — снаружи нет ничего, — говорит он. — Фильмы и есть наша реальность. Когда никто не смотрит на экран, свет проектора выключается, но фильм в проекторе все еще идет»
[67].
Идеалисты не склонны считать, будто существует лишь наше сознание (такое видение называют солипсизмом). Мир, говорят они, существует, но в виде психического конструкта и лишь тогда, когда мы его воспринимаем. Вот другая аналогия: возьмем лампочку в холодильнике. Она горит, когда вы открываете дверцу. Может показаться, что она горит всегда, но это не так. Вы не знаете, что происходит, когда дверца закрывается. Точно так же нам неизвестно, что происходит за пределами способностей нашего разума к восприятию.
Каждый день своей жизни мы ощущаем психически сконструированный, или феноменальный, мир. Он реален — подобно тому, как реальна поверхность озера. Но точно так же, как блестящая поверхность не является всем озером, феноменологический мир — лишь часть реальности. Глубин он не охватывает.
Глубины эти, по мнению таких идеалистов, как Иммануил Кант, лежат за пределами чувственного восприятия, но абсолютно так же реальны, как невидимое глазу дно озера. И даже более реальны, чем зыбкие явления чувственного мира, с которыми мы обычно имеем дело. Эту невидимую глазу реальность философы называли по-разному. Кант — ноуменом, вещью в себе. Платон — миром идей. Индийские философы — брахманом. Названия разные, суть одна: уровень существования, недоступный нам, пока мы бежим на работу, залипаем в «Нетфликс» и вообще живем своей жизнью в мире теней.
Шопенгауэр разделял точку зрения о существовании этого мира-за-пределами-мира, но добавлял свой собственный, интригующий и, разумеется, мрачный нюанс. В отличие от Канта, он считал, что вещь в себе — это единая сущность, которой мы можем, хоть и не напрямую, достичь. Сущность эта включает в себя всех людей и животных, и даже неодушевленные объекты. Она не имеет целей и стремлений, а кроме того, она безжалостно, бесцеремонно зла.
Эту силу Шопенгауэр называл «Волей». Не самое удачное название, как мне кажется. Под «Волей» он подразумевал не силу воли, а скорее определенную силу как энергию. Вроде гравитации, но более злонамеренную. Вот как он пишет:
Ее желания беспредельны, ее притязания неисчерпаемы, и каждое удовлетворенное желание рождает новое. Нет в мире такого удовлетворения, которое могло бы утишить ее порывы, положить конец ее вожделениям и заполнить бездонную пропасть ее сердца.
Два замечания. Во-первых, Воля ужасно напоминает мне девушку, с которой я встречался в колледже. Во-вторых, света в конце этого тоннеля не видать.
Воля — бесконечная жажда. Это желание, не находящее удовлетворения. Тизер без фильма. Секс без оргазма. Именно Воля заставляет заказывать третий виски, когда двух явно было достаточно. Именно Воля издает этот скрежещущий звук в голове; иногда его удается приглушить, но полностью он никогда не замолкает, даже после четырех порций виски.
Становится только хуже. Воля обречена на то, чтобы вредить самой себе. «В сущности, — говорит Шопенгауэр, — это происходит от того, что воля должна пожирать самое себя, ибо кроме нее нет ничего, и она есть голодная воля». Лев, вонзая зубы в тело газели, ранит при этом собственную шкуру.
Однажды Шопенгауэр, зоолог-любитель, услышал о том, что в Австралии открыли новый род муравьев. Австралийские муравьи-бульдоги, или Myrmecia, заслуженно пользуются репутацией злонравных существ. Вцепившись в жертву мощными челюстями, муравей несколько раз жалит ее смертельным ядом. Если разрезать такого муравья пополам, голова вступает в смертельную схватку с жалящим хвостом. «Борьба обыкновенно продолжается около получаса, пока части не замрут или пока их не оттащат другие муравьи», — отмечает Шопенгауэр.
Пожирать самого себя муравья побуждает не злоба, не мазохизм — но Воля. Он не более способен сопротивляться ей, думал Шопенгауэр, чем чашка кофе в моей руке смогла бы сопротивляться гравитации, разожми я пальцы. Подобно муравьям-бульдогам, мы сами — и автор и читатель собственной жестокости, и жертва и агрессор. Мы обречены пожирать самих себя, претерпев перед этим много страданий.
Но не отчаивайтесь, пишет нам мрачный философ. Черной дыры под названием «Воля» можно избежать, если «избавиться от мира». Это можно сделать двумя способами. Вариант первый: вести жизнь аскета, поститься по многу дней подряд, часами медитировать, придерживаться целибата. Перейду-ка я сразу ко второму варианту: искусство. Это будет получше. Искусство, говорит он, не только приносит радость. Оно освобождает. Оно дает передышку от бесконечного стремления и страдания, воплощаемых Волей.
Добивается этого искусство, по сути вышвыривая нас прочь из самих себя. Создавая произведение искусства или любуясь им, мы утрачиваем чувство разобщенности, которое, по Шопенгауэру (а также по Будде), лежит в основе всякого страдания. Искусство, говорит Шопенгауэр, «рассеивает туман». Рассеивается иллюзия индивидуальности, и «мы не можем больше отделить созерцающего от созерцания, но оба сливаются в одно целое, ибо все сознание совершенно наполнено и объято единым созерцаемым образом».
Такое слияние субъекта с объектом, по мнению Шопенгауэра, происходит без помощи разума (или кураторов). Эстетический восторг не обязательно возникает лишь в музее или концертном зале. Он может застигнуть человека где угодно. Проходя по знакомой улице, вы видите что-то, что видели уже много раз, повседневный предмет вроде почтового ящика или пожарного гидранта. Но в этот раз вы смотрите на них иначе. Философ Брайан Мэджи объясняет это так: «Словно бы время остановилось и остался существовать лишь этот предмет. Он стоит перед нами, не искаженный связями с чем-либо еще. Он просто есть, абсолютно и уникально, сам по себе; странным, особым образом вещный»
[68].
В такие моменты эстетического изумления мы не грустны, но и не счастливы. Стираются сами различия между счастьем или грустью. Мы стряхиваем с себя мир, а вместе с ним и эти ложные дихотомии. Мы становимся отражением предмета искусства, или, как называет это Шопенгауэр, «ясным оком мира».
Конечно, здесь легко угодить в ловушку. Такие эстетические моменты зыбки, хрупки. Стоит нам осознать, что мы застигли такой момент, как в наше сознание вновь проникает Воля — и «волшебству конец».
