Под «учением» Конфуций понимал не механическую зубрежку и даже не учебу как таковую. Он имел в виду нечто более глубокое — нравственное саморазвитие. Чему нас учат — тому мы и учимся. Что сеем, то и жнем. Не бывает мелких добрых дел. Любое деяние, совершенное из сострадания, подобно поливу семени секвойи: поди знай, до каких высот вырастет это дерево.
* * *
У меня есть вопрос к Конфуцию: если природа человека добра, почему же мир выглядит столь жестоким? От Чингисхана и до Гитлера история человечества написана кровью. Включите телевизор, Учитель, или откройте ноутбук: вы убедитесь, что ничего не изменилось. Кругом плохие новости — теракты, природные катаклизмы, политическая неразбериха. Доброта отлынивает от своих обязанностей. Во всяком случае, так кажется.
Доброта всегда рядом, замечаем мы это или нет. Это явление гарвардский ученый-палеонтолог Стивен Джей Гулд назвал Великой асимметрией. «На каждое проявление зла, которое привлекает наше внимание, приходится десять тысяч добрых дел»
[134], — сказал он. Мы замечаем эти малые добрые дела каждый день — на улицах, у себя дома и даже, да-да, в нью-йоркском метро. Пожилая тетушка выходит из дома промозглым ноябрьским днем, чтобы покормить белок; опаздывающий на совещание бизнесмен останавливается помочь молодой маме донести покупки до машины; тинейджер со скейтом под мышкой замечает, что у кого-то кончился срок оплаты стоянки, и кидает в автомат монетку. И пусть эти мелкие добрые дела редко попадают в выпуски новостей — это не умаляет ни их реальности, ни их героизма.
Наш долг, почти святая наша обязанность, говорит Гулд, «запоминать и чтить эти бесчисленные и бесценные маленькие проявления доброты». Гулд, ученый-прагматик, нашел практический повод запоминать добрые дела. Замеченная доброта — умноженная доброта. Доброта «заразна». Наблюдая проявления нравственной доброты, поневоле запускаешь каскад физических и эмоциональных реакций. Человека и самого начинает тянуть вести себя добрее — это подтверждено результатами современных исследований
[135].
Мне довелось испытать на себе силу «заражения» добротой. Неделя поездок по линии F и повышенное внимание к проявлениям доброты сделали меня добрее. Я придерживаю людям двери. Подбираю мусор. Говорю «спасибо» бариста и оставляю чаевые, когда она не смотрит. За все это меня, понятно, не наградят Нобелевской премией мира и не причислят к лику святых. Но с чего-то надо начинать. Это тоже несколько капель для полива семен секвойи.
* * *
Если достаточно долго кататься по линии F, начинаешь замечать определенные закономерности. У меня, по крайней мере, так получается. Добрые дела не случаются постоянно. Бывают долгие перерывы. Вне часа пик я вижу не так и много доброты. Но в час пик замечаю изрядно: вот крепкий молодой человек уступает место пожилой женщине; вот «простите», вот «позвольте». Конечно же, доброты в человеческих сердцах одинаково что в полдень, что в пять часов вечера. Просто иногда для ее проявления меньше возможностей. Доброта множится, если в ней есть потребность.
В часы пик эта потребность достигает космических размеров. По мере приближения к Бруклину в вагон набивается все больше и больше народу. К станции «Юнион-сквер» вагон полон. Кажется, что не влезет больше ни единого человека. Влезают.
Все начинает происходить быстрее: люди стремительнее кидаются к свободному месту, быстрее осматривают вагон. Даже объявления начинают звучать быстрее: «Поезд-на-Кони-Айленд-просим-не-стоять-вблизи-закрывающихся-дверей».
— Нью-йоркцы не грубы, — сказала моя приятельница Эбби, уроженка этого города, когда я рассказал о том, что собираюсь искать доброту на линии F. — Они просто спешат.
Пожалуй, в чем-то она права. Интересно, а можно ли делать добро на бегу — или для этого требуется неспешность? Медленно приготовленная еда вкуснее фастфуда; для хорошей философии, как мы уже убедились, тоже требуется время. Поезд проезжает по тоннелю под Ист-Ривер, а я раздумываю об отношениях между скоростью и добротой. Есть ли обратная зависимость между добротой и скоростью? Конфуций, кажется, считал именно так. Добрый человек, пишет он, отличается «простыми повадками и неспешной речью».
Я не был бы так уверен. Да, быстро перемещающиеся люди с меньшей вероятностью заметят, что кому-то нужна помощь, но иногда в поспешности больше доброты. Если бы горел ваш дом — предпочли бы вы неспешного пожарного или все же проворного? Если вы больны, вы вызовете скорую помощь. Соберись я прямо здесь, в поезде, отдать концы от излишней мыслительной деятельности, я бы предпочел, чтобы попутчики действовали быстро, а не задумчиво.
Недавно мой друг рассказал, как стал свидетелем подобного случая в нью-йоркской подземке. Какая-то женщина потеряла сознание и рухнула на пол в вагоне поезда, прибывающего на станцию. Попутчики инстинктивно бросились на помощь. Один придерживал дверь, чтобы поезд не ушел, другой сообщил машинисту, третий оказал первую помощь. Мэн-цзы оценил бы это проявление инстинктивного сострадания. Доброта естественна. Это жестокость приходит со временем.
Интересно, добр ли я? Да, в Индии я проявил конфуцианское жэнь, человечность, когда помог Кайлашу. Но я не искал его — он сам пришел ко мне. Он был тем самым ребенком на краю колодца. За свои инстинктивные действия я заслуживаю не больше благодарности, чем если бы я чихнул в пыльном помещении. Сегодня миру в особенности важна не просто рефлекторная доброта, но и более активный ее вариант.
* * *
Еще не увидев ее саму, я слышу ее голос. Жалобный, заунывный голосок, вонзающийся в меня словно ржавый нож. «Когда-то я была красивой…» — говорит она, обращаясь сразу ко всем нам и ни к кому в отдельности. «Что случилось? Я была красивой? Почему?»
Ее одежда выглядит чуть приличнее лохмотьев. Она слабо держится на ногах, ее крупное тело мотает из стороны в сторону, будто по вагону гуляет штормовой ветер.
Опустив взгляд, я понимаю, почему ей так тяжело стоять (по крайней мере, вижу одну из причин). Сначала я подумал, что у нее старая обувь, но это не так. Она босиком. Ступни ее неестественно раздуты, деформированы, непохожи на человеческие ноги.
Долго, долго стоит она на том же месте, продолжая раскачиваться туда-сюда. Она не просит ни денег, ни какой-либо помощи. Вот это хуже всего: неясность ситуации. Я чувствую тревогу и сострадание, но не знаю, что делать.
Доброта — это трудно. Даже желая помочь, мы не знаем как. Лучше уж не делать ничего, говорим мы себе. Мои попутчики тоже ощущают эту особую нью-йоркскую неловкость. Кто-то отодвигается, давая ей пройти. Другие продолжают смотреть перед собой с удвоенной бесстрастностью. Я прячу лицо в Конфуция. Женщина переходит в дальний конец вагона. Мне ее уже не видно, но все еще слышно: «Когда-то я была красивой…»
