* * *
В Токио мы прибыли вовремя. Отлично. Сейчас я встречаюсь в баре со своим другом Дзюнко и не хочу опаздывать. Это, кстати, не простой бар, а бар для отаку. Отаку — значит «гик». Но в Японии, стране гиков, это слово не несет такого же оттенка неодобрения, как в любой другой стране. В некоторых кругах быть отаку — почетно.
А этот бар — для отаку — фанатов поездов. В центре комнаты курсирует игрушечный поезд, пунктуальностью не уступая синкансэну. Такая инсталляция могла бы выглядеть как дешевая завлекаловка, но только не здесь. И поезд, и миниатюрный город, по которому он проезжает, — все это выглядит естественно и невероятно окаси, то есть вызывает восторг. Ни одну деталь создатель этого крошечного городка не счел слишком мелкой, слишком незначительной. Крошечные дорожные знаки перед крошечным магазином, малюсенькие машинки на малюсенькой парковке, маленькие кусты вдоль маленькой дороги. И сам бар тоже маленький: всего шесть или семь стульев расставлены вокруг инсталляции с поездом. Эдакое гнездышко.
Дзюнко заказывает пиво, я — виски «Сантори». Мне приносят его в прочном, солидном стакане — настоящем воплощении спокойного изящества. Улыбчивый бармен вырезал один-единственный кубик льда с таким увлечением, будто Микеланджело — своего Давида. Я в это время расспрашиваю его — ну о чем же еще? — о поездах. Он рассказывает, как ребенком наблюдал за поездами, проносящимися за окном его комнаты, и они стали символом стабильности в годы его бурной юности. Обычно дети перерастают увлечение поездами. Но не он. Раньше, когда он работал на обычной работе и был несчастлив, в свободное время он садился на поезд и отправлялся в никуда. «В поезде мне спокойно и хорошо, — поясняет он. — В поезде лучше думается о жизни». Я киваю, потягиваю виски, наслаждаюсь внушительностью моего стакана, дубовым привкусом и сладковатым ароматом напитка и любуюсь изумительным крошечным миром, лежащим передо мной.
Часть третья. Вечер
11. Ни о чем не жалеть, как Ницше
Время: 14 часов 48 минут. Где-то в Швейцарских Альпах. Поезд Swiss Federal Railways № 921, следующий из Цюриха в Санкт-Мориц.
Откидной столик захлопывается со звонким, приятным щелчком. Хорошо. Из окна виден пасторальный пейзаж — взмывающие в небо пики, изумрудные поля. Хорошо. Через несколько минут мое блаженство нарушает странная мысль: это все хорошо, но как-то чересчур.
Чересчур хорошо? Так бывает? Все любят, когда хорошо. Особенно американцы. Свою речь мы пересыпаем словечком nice, словно сладкой паприкой. Иногда еще так тянем звук: ni-i-i-i-ice. И нам всегда мало. Когда мы автоматически говорим «хорошего дня», мы не добавляем «но не чересчур хорошего». Чересчур хорошо — это как чересчур много конфет «Рокки роуд» или чересчур много любви: теоретически возможно, но на практике никто с таким не сталкивался.
До этого момента и у меня так было. Но спустя несколько часов безжалостной хорошести мне начинает безумно хотеться чего-то грубого, шершавого. Разнузданного.
Может, я слишком долго путешествовал и моя кукушка поехала вместе со мной? Так один мой приятель характеризует подобные настроения. Быть может, думаю я, пока поезд въезжает в симпатичный туннель (я и не знал, что туннели тоже бывают милыми), я пробудил внутреннего мазохиста и скоро стану натуральным Руссо, буду выставлять голый зад и требовать, чтобы меня отшлепали.
Есть, впрочем, и другой вариант — эта мысль приходит мне в голову в тот момент, когда проводница с идеальной укладкой, толкая перед собой идеальную тележку, полную идеальной выпечки с идеальным кофе, спрашивает, чем она может сделать мое путешествие приятнее. Быть может — размышляю я над ее вопросом, — страдание необходимо для хорошей жизни. Быть может, и страдание каким-то особым образом хорошо.
— Сэр? Вы что-нибудь хотели бы?
О да, думаю я. Отделайте меня по первое число, изваляйте в грязи и навозе. Сделайте мне больно. Умоляю, немножко страдания.
Чуть больше века назад те же мысли одолевали другого пассажира швейцарского поезда. Неудавшийся композитор и поэт, вундеркинд научного мира, удалившийся от юношеских успехов к жизни в горах, «астронавт духа», обожавший смех и танец, призывавший «жить опасно», — он тоже вожделел страдания.
* * *
Обожаю фильм «День сурка». Он лучший из лучших. Я смотрел его, должно быть, раз двадцать. Обожаю фильм «День сурка». Он лучший из лучших. Я смотрел его, должно быть, раз двадцать. Обожаю фильм «День сурка». Он…
Я не просто смотрел этот фильм — я сжился с ним, впитал его атмосферу. Он сразу мне понравился, едва выйдя на экраны в 1993 году. Еще до того, как он стал культурным мемом, и до того, как в обиход вошло слово «мем». И я люблю его до сих пор. Как никогда раньше.
Главный герой — брюзга и ведущий телепрогноза погоды по имени Фил Коннорс. И вот он прибыл в город Панксатони, штат Пенсильвания, чтобы вести репортаж о ежегодном празднике Дня сурка. Опять. Фил этой командировке не рад и не упускает случая поделиться неудовольствием со своими коллегами-энтузиастами. Фил отправляет отчет и идет спать. Проснувшись на следующее утро, он обнаруживает, что на дворе опять День сурка. И опять, и снова. Фил застрял в заштатном Панксатони, обречен вновь и вновь проживать один и тот же день, делая один и тот же дурацкий сюжет для телевидения, снова и снова. Сначала он не верит в происходящее, потом пускается во все тяжкие, злится, пытается обмануть судьбу, отчаивается и, наконец, смиряется.
Фильм этот считается романтической комедией, но на мой взгляд «День сурка» — самая философская вещь, когда-либо выходившая на экраны. Сталкиваясь с радостью и проклятием постоянного повторения одного и того же дня, герой заодно оказывается лицом к лицу с важнейшими вопросами философии: в чем состоит нравственное действие? Дана ли нам свободная воля, или все предначертано заранее? Сколько блинчиков с черникой может съесть взрослый мужчина и не лопнуть?
Узнав, насколько близок этот фильм к поразительной, умопомрачительной теории, созданной более века назад немецким философом Фридрихом Ницше, я обрадовался — хотя и не удивился. Ницше — «плохой парень» западной философии. Нарушитель всевозможных законов и норм, слишком умный и дальновидный, чтобы им пренебрегать. Как бы нам ни хотелось записать его в сумасшедшие, в антисемиты или в путаники — все это не про Ницше. Он был и остается самым соблазнительным, самым неизбежным из всех философов.
* * *
Я прибываю в городок Зильс-Мария через 124 года после Ницше. Сразу вижу, почему ему здесь нравилось. Пряничные домики, такие уместные здесь и такие милые; чистый, прозрачный воздух; и везде, куда ни кинь взгляд, — Альпы, взмывающие в небеса. Если, допустим, в Швейцарии где-то и бывает грязь — здесь я не вижу и следов ее. Даже мусорные баки безупречны.
Недалеко от моего отеля стоит домик, где жил Ницше. В то время первый этаж занимал магазинчик, торговавший чаем, специями и другими мелочами. Ницше снял комнатку на втором этаже. Сейчас она бережно сохранена, просто обставлена — как и во времена Ницше: узкая кровать, небольшой письменный стол, восточный коврик, керосиновая лампа.
